Что же пошло не так в начале XVIII века, после чего Поднебесную лихорадило до последней четверти века ХХ? Согласно одной точке зрения, Китаю не досталось двух “подарков”, раскрутивших маховик западного экономического развития. Речь идет, во-первых, об открытии Америки и последовавшем превращении Карибских островов в огромную тростниковую плантацию. Без этого европейское сельское хозяйство постигла бы участь китайского – оно стало бы жертвой закона “убывающей отдачи”, постоянно теряя в росте при все возрастающих затратах. Второй “подарок” – близость угольных шахт к центрам промышленного производства. Расширение европейских империй приносило не только дешевую древесину, хлопок и шерсть. Оно стимулировало развитие того, что мы бы сейчас назвали “технологиями двойного назначения”. Тогда это были часовые механизмы, оптика, оружие, навигационные приборы. Они и способствовали дальнейшему росту промышленности6. Гипотезам, объясняющим экономический разрыв между Востоком и Западом, нет числа – разная топография, разные культуры, разное отношение общества к наукам и технологии, даже эволюция народов7. Но есть все основания предполагать, что отсталость финансовой системы сыграла тут не менее важную роль, чем недостаток ресурсов. С одной стороны, единая китайская империя не давала появиться разным от города к городу налогам. Но именно отсутствие единых налогов и породило финансовые новшества Ренессанса. С другой стороны, легкость, с которой китайские правители могли финансировать дефицит бюджета, просто печатая бумажные деньги, делала ненужным изобретение рынка капитала, подобного европейскому8. И звонкой монеты в Китае было больше, чем на Западе, – благодаря положительному торговому балансу. Иными словами, никакой нужды в создании и развитии рынков облигаций и акций в Китае не было. Современные финансовые инструменты попали в Китай лишь в конце xix века в одной связке с другими дарами западного империализма. Они надолго остались мишенью для борцов против иностранного вмешательства9.

Глобализация – быстрая интеграция географически разрозненных рынков труда, капитала, товаров и сырья – началась не вчера. За три десятилетия до начала Первой мировой войны доля мировой торговли в глобальной экономике была почти такой же, как и в последние тридцать лет10. В том мире, лишенном границ и виз, доля трудовых мигрантов была, безусловно, выше. Среди американцев, родившихся в 1910 году, 14 % появились на свет за пределами страны. Среди американцев 2003 года рождения этот показатель равен лишь 12 %и. Доля международного капитала была ниже, но объем иностранных инвестиций, особенно инвестиций богатых стран в бедные, – гораздо выше12. Более ста лет назад европейский или американский бизнесмен легко мог увидеть привлекательные возможности в Азии. К середине XIX века технологические плоды промышленной революции можно было экспортировать в любую точку мира. Рывок в развитии средств связи совершился благодаря прокладке телеграфного кабеля по дну Атлантики. Капитала имелось достаточно. Британцы с радостью были готовы делать вложения в самые дальние уголки мира. Не ощущалось недостатка ни в источниках энергии, ни в средствах производства, ни в рабочей силе – ее было так много, что прибыль приносило даже изготовление текстиля в Индии или Китае13. Но, несмотря на то что объем инвестиций превысил миллиард фунтов, викторианская глобализация так и не принесла благополучия большинству жителей Азии. Многие из них до сих пор с неприязнью вспоминают те времена, называя их эпохой колониальной эксплуатации. К середине XX века страсти накалились до такой степени, что две самые большие страны Азии фактически самовольно отрезали себя от мировых рынков – до середины 1970-х годов.

Первая попытка глобализации вовсе не была сказкой со счастливым концом. Летом 1914 года она со всего размаху врезалась в стену, когда страны – фавориты экономической гонки схлестнулись в самой кровопролитной доселе войне. Кажется ясным, почему западный капитал не принес расцвета в Азию к 1914 году. Но не было ли связи между интеграцией экономики и началом Первой мировой войны? В последнее время многие предлагают рассматривать ту войну как реакцию на бурную глобализацию экономики. Импортные тарифы начали расти, а границы постепенно закрываться еще за десять лет до исторического выстрела в Сараеве. Все это сопровождалось одобрительными аплодисментами европейских землевладельцев и потомственных фермеров, которые десятилетиями страдали от снижения цен на сельскохозяйственную продукцию и эмиграции крестьян в Новый Свет14. И когда сегодня мы поем осанну дивному новому “постамериканскому” миру15, не стоит упускать из виду опасность повторения краха предыдущей попытки глобализации.

Когда-то говорили, что новые рискованные рынки возникают там, где есть новые риски. Вложение средств в какую-нибудь далекую страну может превратить вас в богача, но если дела там пойдут плохо, то недолго и разориться. Как мы видели во второй главе, первый латиноамериканский долговой кризис разразился давно – в 1820-х. Следующий кризис на развивающемся рынке случился в 1890 году в Аргентине – и почти уничтожил банк “Братья Беринг”. (Впрочем, спустя сто пять лет окончательно его добил торговец фьючерсными контрактами Ник Лисон, также работавший на развивающемся рынке – в Сингапуре.) Вообще-то, в долговом латиноамериканском кризисе 1980-х годов и в азиатском кризисе следующего десятилетия было мало нового. Финансовая история учит, что многие из сегодняшних “новых” рынков – лишь хорошо забытые старые [66]. Сегодня главный такой рынок – Китай. Инвесторы, влюбленные в Китай, подобно Джиму Роджерсу уверены, что нет предела прибылям, которые там можно получить16. Они наперегонки бегут скупать китайские ценные бумаги в надежде разбогатеть в самой большой стране мира. Последний подобный забег окончился печально – виртуозные портные Гонконга и за месяц не сумели бы одеть всех инвесторов, вернувшихся с китайского рынка без штанов.

Времена меняются, главная беда остается прежней – лондонскому или нью-йоркскому инвестору крайне трудно предугадать, что же задумывает правительство или управляющий в далекой стране за семью морями. Более того, до недавнего времени за пределами стран Запада не существовало надежной судебно-правовой системы, да и бухгалтерские принципы отличались от принятых в Европе и Америке. Когда кто-то там отказывался платить по долгам, инвестор на другом конце Земли мог только развести руками. В эпоху “первой глобализации” проблема решалась просто и сурово – насаждением европейского правления.

В 1832 году два шотландских предпринимателя с большой дороги, Уильям Жардин и Джеймс Матесон, открыли торговую контору в южнокитайском порту Гуанджоу. Золотой жилой для их компании стал импорт опиума, производившегося в Индии колониальным правительством. Хотя Жардин и служил в свое время врачом в Ост-Индской компании, опиумом он торговал совсем не в медицинских целях. За столетие до появления в Китае двух шотландцев, в 1729 году, император Юнчжэн, понимая, сколь опасен опиум для общества, запретил ввоз наркотика в свои владения. В марте 1839 года, 10 числа, в Гуанджоу прибыл императорский наместник Линь Цзэсюй с приказом от своего повелителя, императора Даогана, положить конец торговле опиумом. По приказу Линя войска окружили принадлежавшие иностранцам опиумные склады и не снимали осады, пока британцы не склонили головы. Трофеи решительного наместника составили 20 тысяч ящиков наркотика общей стоимостью 2 миллиона фунтов стерлингов. Они были уничтожены – выброшены в море17. Более того, китайцы настаивали, чтобы впредь британские подданные на китайской территории подчинялись китайским законам. Жардину, которого в Китае прозвали стальной крысой, это было не по нраву. Когда разразился опиумный кризис, он прервал свое путешествие по Европе и устремился в Лондон. Трех встреч с министром иностранных дел виконтом Пальмерстоном хватило, чтобы убедить последнего в необходимости демонстрации силы и в возможности легкой победы. Двадцатого февраля 1840 года Пальмерстон отдал соответствующий приказ. К июню корабли уже были готовы к отплытию. Цинскому Китаю предстояло почувствовать мощь самой успешной в истории наркодержавы – Британской империи.