Таким образом, жизнь в области шла мирно и тихо, и никому не приходило в голову, что гроза уже надвигалась и стояла близко. В табельные дни и при получении запоздалых известий о победах в европейской Турции, князь давал обеды для почетных лиц города, причем всегда стреляли из пушек; турецкого пороха и боевых запасов взято было в крепости много, и потому на них не скупились; а между тем это производило впечатление на жадный до новостей народ, который быстро разносил за границу преувеличенные вести о новом торжестве русских. При подобных пиршествах все гости помещались в одной общей зале; но обедов готовилось два: один для христиан, другой для мусульман, располагавшихся тут же на коврах, с поджатыми ногами. За здоровье государя русские пили вино, магометане – шербет.

Во время одного из таких обедов, шестого декабря, явился дервиш, из числа тех бардов, которые рассказами и песнями разносят по азиатским странам вести и сказания о важнейших событиях прошлого и настоящего. Рапсодии их нередко остроумны, всегда оригинальны и поэтичны. Дервиш пел голосом Кер-Оглы о последнем походе русских в азиатской Турции, о их переходе за Арпачай, о взятии Карса, Ахалкалак и Хертвиса. Он пел с такой точностью и с такими подробностями, которые изумляли слушателей. Но когда дошел он до сражения девятого августа, когда начал петь об ахалцихском приступе, присутствовавшие турки не могли скрыть своего негодования. “Зачем,– говорили они,– отдавая справедливость русским, он умалчивает об упорстве наших пашей, об отчаянной защите жителей?” Гордость ахалцихцев не хотела уступить ни шагу, и когда разговор заходил о храбрости, они говорили о ней, как о своем драгоценном достоянии. Это обстоятельство указывало, однако, что ахалцихцы еще не разорвали связей со своим прошлым и при случае, быть может, попытаются воскресить свою померкнувшую славу.

Как раз около этого самого времени стали носиться слухи, что Ахмет-бек аджарский пожалован султаном ахалцихским пашой и собирает войска, чтобы отнять у русских и город и крепость. В Ахалцихе шутили, что у князя Бебутова явился соперник. Но так как турки по давнему обычаю затевали много, а делали мало, и зачастую громкие планы их кончались ничем – то ни о каких серьезных приготовлениях к отпору русские не заботились, решительно не ожидая военных действий среди глубокой зимы, тем более, что Ахмет-бек не прекращал секретной переписки с Бебутовым.

Такое настроение не изменилось даже тогда, когда в Ахалцихе поутру 26 января, прискакал гонец с известием, что в Су-Килиссе, всего в нескольких верстах, слышна сильная ружейная перестрелка. Из города поскакала туда карапапахская конница с подпоручиком Туркестановым – и прибыла как раз вовремя. В Су-Килиссе находилась в тот день команда из двадцати четырех человек Ширванского полка, занимавшаяся перемолом хлеба на мельницах, и она-то была атакована сильной конной партией аджарцев, внезапно спустившейся с гор, под начальством Тейфур-бека, бывшего правителя Посховского санджака. С прибытием карапапахов, неприятель бросился в разные стороны, и ширванцы были выручены, потеряв только одного человека убитым. Су-Килисские армяне показали, однако, направление, по которому бежал сам Тейфур-бек, и Туркестанов преследовал его до деревни Чкалтбила, гае следы прекратились, а жители отказались указать дальнейшее направление партии. Тогда, чтобы наказать деревню, явились сюда две роты ширванцев с орудием и нашли все население запершимся и готовым к защите. Но едва солдаты зажгли крайний дом, и огонь стал угрожать деревне полным истреблением – жители просили пощады и сами указали тропу, по которой они провели Тейфур-бека вместе с двенадцатью сопровождавшими его аджарцами. Отряд наказал деревню отгоном у нее части скота и возвратился в Ахалцихе.

Частный набег этот произвел в городе большое волнение. Наутро к Бебутову явились старшины от имени всех городских обывателей и просили не оставлять их без защиты, в случае нашествия аджарского бека. Бебутов отвечал, что он не намерен запираться в стенах цитадели с храбрым гарнизоном, а сам выйдет навстречу аджарцам, с тем, однако, чтобы все жители-магометане собрались в нижней крепости и оставались в своих домах до окончания дела. Просить подкреплений из Грузии Бебутов все еще не решался. Известия о сборах неприятеля могли быть по обыкновению преувеличены, и потому, если бы Ахмет-паша ограничился только набегом на окрестности Ахалцгхе, то войска, пришедшие из Грузии, понесли бы напрасно огромные труды, и требование помощи могло оказаться неуместным и необдуманным. Князь Бебутов был в большом затруднении, не зная какую дать оценку настойчивым слухам, и решился ждать разъяснения.

Наступила масленица 1829 года, и разъяснение не замедлило. Однажды, 18 февраля, уже часов в одиннадцать ночи, когда у князя сидели два-три офицера, вдруг прибежал с гауптвахты вестовой с докладом, что какой-то армянин неистово стучит в ворота крепости, требуя немедленного пропуска к князю. Его велели впустить. Вбежал крестьянин, и, с воплем бросившись к ногам князя, начал рассказывать, что часов в восемь вечера огромная турецкая армия с пушками спустилась с гор и заняла несколько деревень, лежавших всего в пятнадцати верстах от Ахалцихе, что турки грабят и режут христиан, окружив деревни густой цепью так, что он с трудом мог пробраться, чтобы дать известие в крепость.

Поднялась тревога. В ожидании немедленного нападения турок роте херсонского полка, стоявшей на самой отдаленной окраине города, в виде сторожевого пикета, послано было приказание как можно скорее войти в крепость; две роты Ширванского полка даже высланы были к ней навстречу и заняли квартал, через который следовало отступить херсонцам, и где преобладало мусульманское население. Город проснулся; в христианских и еврейских кварталах началось смятение: в домах, среди полуночного мрака, засверкали огни, послышались вопли, и жители толпами бросились спасаться в крепость. Ворота, однако же, заперли и объявили, что ночью в крепость никого не пустят, так как по пятам жителей могли ворваться турки.

Между тем самое напряженное наблюдение со стен крепости не открывало в темноте никакого враждебного движения, и ни одного выстрела не слышно было с той стороны, откуда ожидался неприятель. С рассветом гарнизон, стоявший под ружьем, был распущен; херсонская рота по-прежнему пошла занять передовой охранный пост на окраине города, с тем, однако, чтобы с наступлением сумерек опять возвратиться в крепость; казачьи разъезды посланы были по всем дорогам верст на пять, но неприятеля нигде не было видно. Между тем, евреям и христианам дозволено было переносить ценное имущество в крепость и отправлять в цитадель свои семьи. Теснота помещения позволила дать в ней убежище, однако, лишь семистам семействам, наиболее преданным русским; прочие поневоле должны были остаться в городе. Мужскому населению дали часть имевшихся в запасе ружей, снабдили его боевыми патронами и предоставили занять низенькую стенку вроде гласиса, под защитой крепостных выстрелов.

Поутру кое-кто из почетных мусульман приходил к князю Бебутову с изъявлением преданности. Князь благодарил за усердие и просил их держать в порядке и спокойствии город. Но уже было известно, что многие турки, пользуясь ночной суматохой, бежали из города, а остальные хотя и сохраняли наружное спокойствие, но свирепые взгляды, подчас бросаемые ими на русских, ясно выдавали их настроение; на улицах турки показывались редко, но на дворах везде стояли уложенные арбы, а это служило верным признаком, что если не они, то их семейства готовятся к бегству. Прошел целый день. Неизвестность и смута тяготели над Ахалцихе. Уныние жителей и полное спокойствие уверенного в самом себе гарнизона составляли между собою в то время странный и резкий контраст.