Часами, потея или клацая зубами, Зитц только маниакально листала ленты с картинками: инста, пинтерест и тамблер. Сама случайность, фрагментарность, дискретность и бессвязность всех этих изображений и идиотски-многозначительных изречений была волшебно-абсурдна, как жизнь, когда ещё сегодня ты жил, а уже сегодня ты умер!

И умер тебя твой лучший друг.

Она молча заливалась слезами, в каждой девчачьей паре видя только их с Пюс. Все стихи и все татуировки про разлуку были тоже про них с Пюс. И все красавицы были Пюс, а все чудовища были Зитц.

F WHAT IF I DIED TODAY

TRASH TALK

I WALK ALONE

RU MINE?

I DON'T NEED YOU I HAVE INTERNET

IF I DIED TODAY WHAT WILL YOU FEEL?

Рыдать, иногда даже подвывая, на чьих-то чужих фотографиях было намного, намного сладостнее, чем отшвыривать от себя ненужные книжки, где авторы изображают, что в жизни есть связный сюжет, что-то от тебя самого зависит – «ты только старайся» – всё это абсолютно лживое дерьмо!

И Зитц отвергала книжки, как картонные коробки с мёртвыми словами, что, шелестя, ссыпались буквами из ровных строчек, каких тоже не бывает в жизни, в угол, как сухие насекомые.

Как, например, мёртвые блохи.

Цвет её серо-зелёных волос утратил яркость, и солидно отросли светло-ореховые корни. С убийственной ясностью ей открылось, что влюбиться – это быть одиноким всегда и везде, если рядом нет этого человека. Неважно, скулишь ли ты один в своей комнате или хохочешь, как гиена, в большой пьяной компании.

Иногда в её темноту, освещенную лишь мерцанием монитора, заглядывала маман. И тогда монстр под грудой одеял, только что глотавший слёзы при виде какого-нибудь умильного щеночка, орал осипшим басом: «Закрой дверь!» И без вины виноватая опрятная укладка осторожно затворяла дверь, медленно сужая свет в дверном проёме до полного исчезновения.

Сейчас она могла жить, и дышать, и думать без боли только во сне, когда засыпала. Всё остальное время без Пюс и оказалось одиночеством, которое оказалось болью.

Одиночество оказалось просто болью.

И защитным слоем мира от тебя.

Пару раз заглядывал редко ночующий дома брат. Единые в противостоянии родителям, без внешнего врага они не находили друг в друге ничего интересного и ничего не изображали.

Один раз Оззо засунул голову к ней в комнату и скривился:

– Бля-я-я… Пойди подмойся! И проветри! Вот же мерзость какая! – И с отвращением захлопнул дверь.

Во второй раз он быстро прошёл к окну и, раздвинув занавески, распахнул его, заставив Зитц застонать от ненависти – так сразу стало холодно и слишком ярко.

– Вставай, дело есть, – приказным голосом сказал он, резко сдёргивая с неё ворох одеял. – Фу! Я тут в дерьмо у тебя не вляпаюсь?!

– Отъебись.

– Не отъебусь, вставай.

– Нет.

– Нет да. Ты мне нужна, и времени мало.

Укутавшись в отвоёванное одеяло, она отвернулась к стене.

– Блядь, – сказал он. – Ладно.

Тяжёлое тело со всей дури прямо в куртке рухнуло поперёк её бока: перевалившись через неё, он упёрся локтями в матрас и поднёс ей к глазам экран планшета.

– Зырь сюды. В принципе, я всё собрал, но кое-что ещё надо домусолить. А ты будешь сводить музон, понятно?

Зитц равнодушно смотрела в экран. У перевернутой галочкой, грубо нарисованной Эйфелевой башни танцевала стриптиз какая-то толстая тётка в парусах, из стога чёрной ткани зыркали только круглые глаза. В зловещей тишине она начала раздеваться, расшвыривая по сторонам и вешая на башню, как на вешалку, оказавшееся под платьем оружие.

– Что за бред?

– Хит всех времён и народов. А музыку к нему подберёшь и запишешь ты. Пошли! Прога сама всё сделает.

– Да никуда я не пойду! Что это за хрень? И встань, ты, центнер! Больно же.

– Ну больно – значит, жить будешь, – засмеялся Оззо, поднимаясь с коленок и специально посильнее опираясь на бедро сестры. – Хоть бы похвалила! Первый раз, можно сказать, анимировал в одиночестве.

– Ну ничё так наанимировал, хвалю. – Зитц перевернулась на спину, продолжая смотреть на экран в руке и нашаривая сигареты на постели. – Ну а рисовал кто?

– А ты как думаешь?

– Без понятия. Похоже на того чувака, который таких тёлок рисовал, но его же грохнули.

– Ага. Угадывай дальше.

– Ну откуда мне знать… Авторы Симпсонов?

– Ну почему, блин, авторы Симпсонов? – заржал изумлённый Оззо. – Вот как у тебя голова устроена? Что ты в ней там варишь? Ну почему Симпсоны-то?

– Ну а кто? – едва не заплакала Зитц. – Ну не соображает у меня голова сейчас, это правда… Прости…

Оззо повернул к ней широкое некрасивое лицо.

– Эх, вот ты бедолага моя, сестрёнка.

Рот Зитц угрожающе выгнулся в подкову углами вниз. Не ожидавшая сочувствия от брата, она упрямо таращила налитые слезами глаза в экран, чтобы слёзы скатились вниз незаметно.

– Что за фак? Это парень!

– Ага! – засмеялся брат. – Да, парень, и музыка на нём вступает уже другая. Вставай, всё расскажу. Времени у нас только до утра.

– Так кто автор?

– Папаша.

Они делали звук и доводки всю ночь. Оззо рассказал, как позвонил Виски, как попросил посоветовать кого-то, кто может быстро собрать из отдельных рисунков мультик, как отца с папкой оригиналов (прикинь!) и компом привезла на мотоцикле его нынешняя, как прямо в «Старбаксе», где всегда сидел за бессчётными чашками сладчайшего карамельного кофе Оззо с двумя компами, они обсудили предварительные прикидки, и дама в чёрном сделала первый шаг на платформах в сторону башни перед глазами счастливого автора.

Как у Виски поднялись брови и он с восторгом уставился на сына…

И только здесь, когда Зитц спросила: а про что вообще вся эта история? – Оззо сообразил, что она же ничего не знает, и рассказал ей о казни сирийца.

– В Париже? Казнили?

– Да, сбросили с высотки.

– Живого?!

– Ну пока летел, да. Живого.

– А за что?

– Ну, у них так принято. Нет, ещё могут камнями забить до смерти.

– Живого?!

– Ну что ты заладила! Ну конечно, живого! Смысл казни – из суперживого сделать супермёртвого.

– Как такое может быть?..

– Ну вот не может, но бывает, на каждом шагу. А теперь и у нас вот тоже.

Она надела наушники и сделала вид, что ищет подходящий звук, чтобы можно было отвернуться. Перед глазами проносились километры отсмотренных ею фотографий, где девочки обнимались с девочками, а мальчики с мальчиками. И теперь, когда она знала, что такое одиночество, она тем более не могла понять: кому от чьего-то не-одиночества может быть плохо? Кому мешают поцелуи двоих на тёмных крышах чужих жизней?