— Даррен Силлито, ты подумай, — пробормотала она, неся поднос с чаем. — Его настоящее имя Даррен Фаркхар. Силлито — девичья фамилия его матери.

У меня свело желудок.

— Откуда вам это известно?

— Я знаю его отца. Мы довольно долго… общались. — Неожиданно появилась Ханс и стала выписывать восьмерки у ног хозяйки.

— А кто его отец?

— Сэр Джон Фаркхар.

— Главный редактор «Санди семафор»?

— Он, — язвительно ответила она; Ханс свернулась калачиком у нее на коленях.

— Но почему Даррен не узнал вас, если вы так хорошо знакомы с его отцом?

— Потому что мы с Дарреном никогда не встречались. Но я видела его фотографии. Мои отношения с его отцом были… неофициальными. Я была его…

Ого…

— Другом?.. — предположила я.

— Любовницей. Предпочитаю называть вещи своими именами. Я была его любовницей, Лора, двадцать пять лет.

— Это срок, — вздохнула я.

— Мне ли не знать? — сказала она устало. Она передала мне китайскую чашку, расписанную, словно ситец. — Но жаловаться мне было не на что. У меня имелось щедрое месячное содержание и счет в «Хэрродс». Я посещала «Марракеш» и «Сантбартс». Сидела в партере в «Опера хаус». Обедала в «Ритце»; носила платья от-кутюр… — Так вот откуда склонность к элегантной одежде. — Конечно, я страстно хотела стать женой Джона, — продолжала она. — Но я говорила себе, что я и есть настоящая жена. Его подруга сердца. — У нее дрогнул голос. — Он так меня называл. Говорил, что не может без меня. — Она погладила Ханс, чтобы успокоиться.

— А как вы познакомились?

— На королевской премьере «Шпиона, который меня любил» в семьдесят седьмом. Мне было тридцать шесть, Джон на десять лет старше, привлекательный влиятельный человек; он двадцать лет работал журналистом, но благодаря умелому лавированию ему удалось пробиться в совет директоров нескольких крупных медийных компаний, в том числе и той, что спонсировала фильм. Я безоглядно влюбилась в него, несмотря на то — и я вовсе не считаю, что это меня красит, — что он был женат. Он уверял, что у него брак без любви, что его жена игнорировала его и всю себя посвятила детям. Даррен, самый младший, был еще младенцем. Но наверное, Джона это плохо характеризует, не так ли? — горько вздохнув, добавила она.

Я подумала о Томе.

— Наверное, да.

— Шло время, а Джон по-прежнему оставался со своей женой. Стоило мне показать свое недовольство, как он тут же заявлял, что она больна и развод просто убьет несчастную; иногда говорил, что хочет подождать, пока подрастут дети. В общем, банальные отговорки. — Она принялась искать платок в манжете рукава.

— Понятно. Значит, он так никогда ее и не оставил?

Синтия отвернулась под натиском эмоций.

— Да нет, — с горечью сказала она. — Оставил. Это-то и было самое ужасное. Бросил в конце концов. — Ее губы снова искривились. — Только ради другой!

Ого… вот так история! Ханс начала громко урчать — видимо, чтобы успокоить хозяйку. Подлинная межвидовая коммуникация.

Синтия вытерла слезы, затем глубоко вздохнула.

— Чуть больше года назад Джон сказал мне, что уходит от жены. Я так обрадовалась, решив, что мои годы жизни в тени уходят в прошлое. Он пришел на квартиру, я приготовила ему ужин, и он рассказал мне, что она согласилась на развод и что квартиру в Ханс-плейс придется продать. Тогда я спросила его, где мы будем жить. Он не ответил. — Она стала теребить свои хрустальные бусы. — Потом объяснил, что Мэри отойдет дом в Мэйфере, а он переедет в Хэмпстед. Я сказала, что Хэмпстед — замечательное место, мне все равно, где жить, главное — вместе. И тут, как гром среди ясного неба, он сказал, что ему жаль, но он влюбился в другую — в женщину, о которой я даже никогда не слышала.

— И кто же это?

— Какая-то американская журналисточка по имени Дебора, младше его на тридцать лет, лицо топорное, ноги как спички и, — она коснулась своего декольте внушительных размеров, — нет груди.

Я припомнила сэра Джона Фаркхара в колонке сплетен какой-то газеты рядом с женщиной анорексического вида с пронзительным взглядом.

— Вы были просто красавицей, Синтия. Вы и сейчас красивы. Годы вас совсем не испортили. — Ее глаза снова увлажнились.

— Он сказал, что у меня три месяца, чтобы найти себе другое жилье, прежде чем истечет срок аренды Ханс-плейс.

— Но он хотя бы оказал вам материальную поддержку?

— Он сказал, что не может, потому что развод разорит его. Это, конечно, была ложь. А я так долго жила с ним — целых двадцать пять лет. И бросила ради него карьеру, потому что стоило рядом со мной оказаться другому мужчине, как он начинал ревновать. — Так вот почему она отказывалась говорить о своих поздних фильмах. Их просто не было. — Я даже… — Ее глаза снова наполнились слезами. — Потеряла возможность обзавестись семьей, детьми.

— А вы хотели детей?

— Да. Очень. Но в то время на мать-одиночку все еще смотрели хмуро, к тому же я хотела вести прежнюю жизнь. Так что это моя вина. — Она пожала плечами. — Я это знаю. Сама виновата в том, что позволила, чтобы меня… содержали, и в том, что верила в вознаграждение за такую терпеливую преданность. А вместо этого получила коленом под зад, как старая собака.

— Как вам было плохо!

— Еще бы. И до сих пор плохо. У меня нет пенсии, потому что я наивно полагала, что проживу с Джоном до конца своих дней. Мы были вместе так долго, что я просто не могла представить себе, что это когда-нибудь кончится. И вот в свои шестьдесят три года я оказалась без поддержки Джо на и передо мной встала необходимость зарабатывать себе на жизнь — а он начал новую, с молодухой. Хотя не думаю, что их отношения будут долгими, — с горечью добавила она.

— И он вам совсем не помог? Даже не попытался смягчить такой удар?

— Выписал мне чек на двадцать пять тысяч фунтов. Я сперва хотела его порвать — это было так оскорбительно, — но после поняла, что он мне очень пригодится; еще он сказал, что я могу оставить себе все, что было в квартире. Мебель неплохая, хотя и потрепанная, как вы успели заметить. Но еще у меня было много драгоценностей, которые он подарил мне за эти годы, так что я продала их и вложила средства на депозит за эту квартиру. Но нужно платить по ипотеке, поэтому пришлось заняться ясновидением. Я поняла, что смогу только так заработать.

Значит, это и был тот «поворотный момент» в ее жизни, о котором она упомянула, когда мы только познакомились.

— А вы не хотели начать судебное разбирательство? Чтобы попытаться потребовать у него больше денег или добиться… я не знаю… какого-то расчета.

— Нет, конечно. — Она ошеломленно посмотрела на меня. — Это так унизительно и отдает торгашеством. Я решила: как бы трудно ни пришлось, хотя бы гордость свою сберегу. А пришлось мне очень, очень трудно, Лора, перенести утрату и отношений, и «защищенности» — я всегда наивно полагала, что имела и то и другое.