Потом Флисс рассказала мне обо всех собеседованиях, на которые она водила Оливию, и о мамашах, которых встречала, и о том, как они были настроены победить, и так далее и так далее, а затем завела долгую песню о том, что Оливия уже выросла из видео «Беби Эйнштейн», доросла до «Фимблз» и точно улавливает смысл увиденного, несмотря на то что эти программы предназначены для детей от двух до четырех лет, поэтому я очень обрадовалась, когда зазвонил мой мобильный. Звонил Даррен Силлито, чтобы узнать, не решилась ли я на интервью.

— Я понимаю ваши колебания, — сказал он. — Но я только хотел сообщить вам, что мой редактор дал «добро» не только на то, чтобы мы внесли пожертвование в Национальную консультативную сеть по поиску пропавших без вести, но и чтобы мы сделали ее объектом нашей рождественской благотворительной программы, если вы согласитесь на интервью.

— Вы серьезно?

— А поскольку у нас около двух миллионов читателей, это принесет нам немалую прибыль — по меньшей мере двести тысяч. Может быть, больше.

Я подумала, как помогла мне благотворительная организация, когда я была на грани отчаяния. Я вспомнила о моем кураторе Триш, которая звонила мне по три раза на дню все эти ужасные первые четыре месяца, когда мы не знали, жив Ник или нет.

— Думаю, двести тысяч им не помешают, — сказал Даррен. Его голос был мягким и глубоким. Почти успокаивающим.

— Что ж… — С моей стороны было бы эгоистично не согласиться, к тому же я хотела безотлагательно приступить к интервью. — Хорошо, — сказала я. — Я дам интервью. Только мне нужно письменное подтверждение, что вы дадите мне контрольный экземпляр.

— Конечно, я все сделаю, — последовал ответ.

На следующее утро я отправилась в офис, чтобы рассказать Тому о своем интервью «Семафору». Он читал газету и курил одну из своих раритетных сигарет.

— Том? — Он поднял голову. — Боже! — Я всплеснула руками. — Что с тобой приключилось? — Он выглядел так, словно врезался в скалу. Его правый глаз был цвета чернослива с сияющей желтой каймой. Сквозь чуть приоткрытое веко едва проглядывала серо-голубая радужка.

— А, это? — Он осторожно постучал пальцем по синяку. — Пообщался накануне с бывшим Джины. — Он затушил сигарету. — Очаровашка.

— Я вижу. Что произошло?

— Он явился посреди ночи, пьяный как свинья. Хотел узнать, там я или нет. Джина не закрыла дверь на цепочку, и он ворвался, а я вежливо попросил его уйти. Ему эта идея не понравилась.

— И он устроил драку?

Том покачал головой:

— Просто набросился на меня, дал в глаз и ретировался, бормоча, что, если встретит меня еще раз, убьет.

— Ты звонил в полицию?

— Нет. Потому что тогда дело дошло бы до суда и вряд ли Джине или Сэму, бедному маленькому мальчику, это как-то помогло бы. Лучше, чтобы такие неприятные встречи не повторялись. Удружил мне этот отморозок: на следующей неделе я еду в Канны, и мне совершенно неохота, чтобы все там думали, что я люблю размахивать кулаками. Так что придется надевать очки.

— Да там все будут в очках, так что тебе не о чем волноваться. А потом, к тому времени синяк сойдет.

— А как там твой бывший? — спросил он. — Я имею в виду Люка. — Я рассказала ему про кимоно. Его здоровый глаз раскрылся до предела; Том ошеломленно покачал головой; — Магда-Рукиножницы.

Я уныло улыбнулась:

— Это было ужасно. Ну а пару дней спустя мы встретились за чаем, и теперь, как я понимаю, станем лучшими подружками и будем жить долго и счастливо.

— Серьезно?

— Наверное, — усмехнулась я. — Не знаю. Так хочет Люк.

— Благородное стремление.

— Но не уверена, что эта цель достижима. Проблема в том, что у Люка друзья цивилизованны до мозга костей: проводят со своими бывшими воскресные ленчи, Рождество и все такое, — в общем, не жизнь, а сказка. И он хочет, чтобы и у нас было так же. У него какая-то мечта о совершенной смешанной семье, но я подозреваю, что Магда захочет применить ко мне какой-нибудь миксер, чтобы вмешать меня в семью. И еще — я хочу, чтоб ты знал, — я собираюсь дать интервью. Я согласилась на разговор с журналистом «Санди семафор», потому что больше не могу выносить этот таблоидный бред.

— Что ж, это хороший ход. Только если журналист кошерный.

— Вроде бы он мне сочувствует. Его зовут Даррен Силлито.

Том покачал головой:

— Никогда о таком не слышал.

— Я тоже, но по телефону у нас возникло взаимопонимание.

— Сначала проверь его через «Четвертый канал».

— Я подумаю, но вряд ли это необходимо — ведь я получу контрольный экземпляр. Он мне обещал выслать по почте.

— Тогда нечего и сомневаться — вперед.

* * *

Интервью состоялось в следующий четверг. Я думала, что Даррен захочет встретиться в клубе или гостинице, но он сказал, что предпочел бы побеседовать со мной у меня дома, чем в какой-нибудь гламурной забегаловке, потому что так я смогу быть более открытой. Меня тронула его забота. Пресс-агент с «Четвертого канала» спросила, не хочу ли я, чтобы она тоже присутствовала, но я сказала, что справлюсь сама.

Приехал фотограф и одним махом отснял две кассеты пленки.

— А мне разве не положено улыбаться? — поинтересовалась я, когда он молча навел на меня объектив.

— Да нет — журналист сказал, что ему нужна солидность. Вот так. Просто приятная серьезность…

В половине пятого домофон снова зажужжал: пришел Даррен. По телефону мне показалось, что ему под сорок, но выглядел он на двадцать пять. Он носил очки и был худощавым — его мальчишеская внешность заметно контрастировала с его уверенным голосом.

— А вы уже давно занимаетесь журналистикой? — спросила я у него, когда готовила ему кофе.

— Примерно полтора года.

— Вам с молоком?

— Со сливками — если есть. И, если можно, печенье.

— Конечно.

— Я сегодня не обедал.

— Может быть, хотите сандвич? Я вам уже приготовила. — Он покачал головой, и я уложила на тарелку шоколадное печенье. — А чем вы занимались прежде? — спросила я, ставя угощение на поднос.

— Трудился в Сити. Потом занимался вложениями, связанными с риском. Но решил, что журналистика интереснее.

— Ну и как — правда интереснее?

— О, еще бы!

Я поинтересовалась, у кого еще он брал интервью, а он сказал, что писал для колонки спорта и это интервью станет его первым большим биографическим очерком для центральных страниц. Вот почему его имя мне не знакомо — к тому же я редко читаю «Семафор».

Мы сидели в гостиной, и он сказал, что сначала хотел бы коротко побеседовать без записи, а диктофон включит тогда, когда мы оба будем к этому готовы. Он удивился, что я живу на самой обычной улочке, учитывая такой ошеломительный успех викторины. Я объяснила, что не могу пока переехать.