И когда она наконец встретится с père, он, конечно, сразу же заметит происшедшую в ней перемену, которую с ужасной остротой ощущала и она сама. Возможно ли скрыть от него эту перемену?

«Нет, даже прибегни я к помощи Девы Марии».

Он с первого же взгляда поймет, что больше она не только его дочь.

«Не может же он думать, что я вечно буду ребенком? Он должен понимать, что это невозможно».

Гильом приподнялся, собираясь встать, но она обхватила его руками, в отчаянии думая: «Пожалуйста, еще чуть-чуть».

— Неужели необходимо так быстро покидать меня?

Он снова лег, притянул Кэт к себе и прошептал ей на ухо:

— Будь моя воля, я никогда не покидал бы тебя. Однако невозможно убить дракона, лежа в объятиях красавицы, которую от этого же дракона нужно защитить.

— Драконы подождут.

— И все равно их необходимо убить.

Она притянула его еще ближе к себе.

— Они подождут.

По мере того как солнце опускалось к горизонту, тени становились все длиннее. Тягостное молчание повисло между Кэт и Гильомом, пока они снова прокладывали себе путь на улицу Роз; Кэт приходилось почти насильно заставлять себя делать каждый шаг, настолько отягощали ее смущение и сожаление.

«Что это за странное новое тело, в котором нынче обитает моя душа? — спрашивала она себя. — В один прекрасный день оно обрело собственную волю, совершенно неподвластную мне».

Однако какое соблазнительное ослушание, какой сладкий стыд! Она остро ощущала некоторые сугубо женские части своего тела, поскольку впервые в жизни применяла их так, как было предназначено Богом. «Предназначено Богом!» — мысленно повторяла она.

Откуда в таком случае чувство стыда?

У нее возникли множество вопросов, которыми она никогда не задавалась прежде. Если мужчина и женщина спят вместе, всегда ли «маленькие человечки» переходят с него на нее и зарождается дитя?

«Конечно нет, — решила она, — а иначе женщины только и делали бы, что вынашивали детей! Но что, если да?»

Куда деваются эти «маленькие человечки», если не приживаются в женской утробе? Может, есть какое-то специальное место, где они накапливаются? Это казалось вполне разумным. И что делать женщине, если любовник хочет быть с ней, а у нее месячные?

Она с тоской подумала о покойной матери, или даже старой няне, или матушке Саре; любая из них ответила бы на все эти вопросы, по-доброму подмигнув ей с блеском понимания в глазах. Père как-то говорил Кэт, во время одного из редких и напряженных обсуждений женских вопросов, когда он неумело пытался быть ей и отцом и матерью, что у евреев очень строгие законы касательно того, каким образом мужчины и женщины могут оказаться в постели.

«В этом вопросе христиане более разумны, — неохотно признал он. — У них только одно ограничение — чтобы мужчина и женщина прежде были обвенчаны».

А она так вопиюще пренебрегла этим священным ограничением! Внезапно Кэт ощутила необъяснимый страх. Вдруг за это она будет гореть в аду?

«Пожалуйста, Господи, нет! Неужели я недостаточно настрадалась по Твоей прихоти?»

Разве это справедливо? Сколько женщин перебывало в постели ее настоящего отца, хотя женат он был лишь на одной из них? Никто никогда их не считал в интересах его репутации, хотя он сам весьма вяло старался скрывать свои измены. И разве собственная мать Кэт не была любовницей Эдуарда, пусть и не по доброй воле, и не страдала от тягостных последствий такого положения?

Кэт от всей души верила, что ее мать покоится в руках Самого Господа и ангелы утешают ее обещанием вечной жизни, менее трагической, чем земная. Другой судьбы для такой страдалицы невозможно себе представить.

«Бог снисходителен к нашим грехам, — уверяла себя Кэт, — что бы там ни говорили священники».

Но вот когда père взял к себе в постель леди Троксвуд, результат оказался не слишком-то хорош.

«Я должна молить Бога о прощении», — думала она.

Но до чего восхитительный грех! Она без единого слова жалобы заплатила бы продавцу индульгенций, сколько понадобится, если бы только в результате это и впрямь освободило ее от греха.

И когда, так и не найдя Алехандро, они снова вернулись в дом Марселя, Кэт испытала странное чувство облегчения.

По всему дому де Шальяка сновали слуги, заканчивая подготовку к вечернему приему. Алехандро сидел за столом в кабинете хозяина, наблюдая за всей этой безумной суматохой. Перед ним лежала раскрытая рукопись. Сам де Шальяк сидел на другом конце стола с медицинским томом в руках, однако все время отрывался от чтения, строго следя за тем, как идет подготовка. Судя по недовольному выражению его лица, дела шли не так быстро, как ему хотелось, и Алехандро удивлялся, почему у него нет домоправительницы, чтобы надзирать за подобными вещами. И с какой стати он, Алехандро, должен сидеть здесь и быть свидетелем всего этого?

— Хочу, чтобы вы присутствовали при моих ученых занятиях, — такое объяснение француз дал Алехандро, когда того доставили сюда. — Может возникнуть необходимость обсудить кое-что.

— Тогда вызовите кого-нибудь из своих студентов, — ответил ему Алехандро. — Уж конечно, они готовы передраться за право заниматься у ваших ног.

— Готовы, это правда, однако во время занятий я предпочитаю компанию равных себе, — возразил де Шальяк.

— Вы явно раздражены и не в состоянии ничего изучать, коллега. Зачем вам моя компания?

— Потому что я так хочу, испанец. — Де Шальяк язвительно улыбнулся. — Хотя пока толку от вас немного.

«Потому что я не доставляю тебе удовольствия беседой».

Если не считать высказанных претензий, Алехандро по доброй воле не произнес ни слова, отвечая лишь на вопросы хозяина, хотя на самом деле томился по разговору о чем угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о своем нынешнем тягостном положении. Странные слова, недавно обнаруженные в рукописи, так и остались неразгаданными, да и другие места требовали разъяснений. И все же он не мог позволить себе простой радости игры ума, потому что это доставило бы удовольствие и де Шальяку, а он не хотел ни в чем потакать человеку, который держит его в плену.

С приближением вечера начали прибывать те, кто должен был развлекать гостей на приеме. Первыми появились музыканты и шут, потом экзотического вида смуглая, темноволосая женщина, в чем-то похожая на самого Алехандро; де Шальяк клялся, что ее танцы заставят его трепетать.

— Она чрезвычайно соблазнительно качает бедрами, — сказал он с озорной, почти мальчишеской улыбкой. — В такие трудные времена она рада любой работе и будет выкладываться изо всех сил.

Алехандро проводил ее взглядом, когда она пересекала вестибюль, и легкая усмешка тронула его губы. Он прервал молчание, спросив:

— А как леди воспримут это зрелище?