и дискурса. Они могут сообщаться на уровне содержания посредством этой промежуточной, или соединительной, дисциплины, каковой является неврология. Через эту область, касающуюся нарушений произвольного контроля над поведением, и проходят теперь контакты медицины и психиатрии. Складывается и в скором времени институционально оформляется нейропсихиатрия. В центре же этого нового поля, напрямую связывающего медицину, область функциональных и органических расстройств, с нарушениями поведения, — в центре этой непрерывной ткани, разумеется, обнаруживается эпилепсия (или истероэпилепсия, ибо соответствующее различие в это время еще не проведено) как вполне неврологическое, функциональное расстройство, выражающееся в непроизвольном раскрепощении автоматизмов и подразумевающее бесчисленные градации. В этой новой организации психиатрического царства эпилепсия выполняет функции обменника. Так же как алиенисты всюду, за всяким симптомом искали бред, психиатры долгое время будут всюду искать подспудную эпилепсию, эпилептический эквивалент или, во всяком случае, автоматизм, каковой должен быть основой всех психиатрических симптомов. На этом-то пути в конце XIX-начале XX века мы и встретимся с теорией, которая дает противоположный вариант перспективы Эскироля[217] и в которой галлюцинации определяются как формы сенсорной эпилепсии.

Итак, с одной стороны, перед психиатрией разворачивается огромное симптоматологическое поле, и ее задачей становится бороздить это поле в погоне за всевозможными нарушениями поведения: в психиатрию вторгается целый комплекс поведенческих форм, которые прежде имели единственно моральный, дисциплинарный или правовой статус. Всякий беспорядок, всякая недисциплинированность, горячность, непослушание, упрямство, недостаточная любовь и т. д. — все это теперь подлежит психиатризации. Но наряду с открытием симптоматологического поля, с другой стороны, происходит глубокое укоренение психиатрии в телесной медицине, появляется возможность не просто формальной, на уровне дискурса, но и сущностной соматизации душевной болезни. На подходе подлинная медицинская наука, причем распространяющаяся на все формы поведения: это подлинная медицинская наука, так как, вследствие симптоматологического взрыва и при посредничестве неврологии, все формы поведения теперь укоренены в медицине. Организуя это феноменологически открытое, но и стройное научно, поле, психиатрия налаживает взаимодействие двух феноменов.

Прежде всего, она недвусмысленно вводит во все подведомственное ей пространство нечто, доселе бывшее ей отчасти чуждым, — норму, понимаемую как правило поведения, как абстрактный закон, как принцип сообразности; норму, которой противостоят неправильность, беспорядок, чудачество, эксцентричность, несоответствие общему уровню, отклонение. Все это, с расширением симптоматологического поля, берется психиатрией под надзор. Но ее укоренение в органической или функциональной медицине, укоренение через неврологию, позволяет ей присвоить и норму в другом смысле — норму как функциональную регулярность, как подобающий, слаженный принцип функционирования; это «нормальное», в отличие от патологии, болезни, дезорганизации, дисфункции. И вот перед вами смычка внутри этого поля, организованного новой психиатрией, или психиатрией, победившей медицину алиенистов, — пока еще сложная для теоретического осмысления (но это уже другой вопрос) смычка, сцепление и частичное перекрытие двух понятий нормы, двух реальностей нормы: нормы как правила поведения и нормы как функциональной регуляции; нормы в противопоставлении неправильности и беспорядку и нормы в противопоставлении патологическому и болезненному. Теперь, думаю, вам понятно, каким образом произошел переворот, о котором я говорил. Вместо того чтобы на самом своем краю, в редчайшем, исключительном, всецело монструозном разделе мономании столкнуться с противоречием между природным беспорядком и законным порядком, психиатрия в самых своих устоях оказывается предопределяема игрой двух этих норм. Теперь дело не ограничивается тем, что природный сбой в виде экстраординарной фигуры монстра тормозит и ставит под сомнение исполнение закона. Теперь всюду, в любой момент и в том числе в самых незначительных, самых обычных, самых повседневных поступках, в этом своем предпочтительном объекте психиатрия будет иметь дело с чем-то, что, с одной стороны, носит статус неправильности в отношении нормы и — с другой стороны, непременно должно носить статус патологической дисфункции в отношении нормального. Складывается гибридное поле, в предельно плотной ткани которого переплетаются нити нарушений порядка и функциональных расстройств. В этот-то момент психиатрия и становится — уже не на дальних своих границах и не в исключительных случаях, а постоянно, в своей повседневности, во всем до самых мелочей своей работы — судебно-медицинской. Находясь между описанием социальных норм и правил и медицинским анализом аномалий, она будет по сути своей наукой и техникой ненормальных, ненормальных индивидов и ненормальных форм поведения. Первым и очевидным следствием чего является то, что встреча преступления и безумия будет для нее уже не крайним случаем, но обычным делом. Конечно, это мелкие преступления и мелкие душевные расстройства, мельчайшие проступки и почти неразличимые аномалии поведения; но именно они, в конечном счете, будут организующим полем психиатрии, ее фундаментальным полем деятельности. С 1850 г. или, во всяком случае, начиная с тех трех важных процессов, которые я попытался очертить, психиатрия функционирует в пространстве, всецело, пусть и в широком смысле, судебно-медицинском, нормативно-патологическом. Предмет всей ее деятельности — болезненная аморальность или, говоря иначе, болезнь беспорядка. Этим-то и объясняется то, что страшного монстра, этот крайний случай, эту последнюю ступень, поглотил муравейник первичных аномалий — я имею в виду, муравейник аномалий, образующих первейшую область применения психиатрии. Так произошел чудесный переворот. Великий людоед конца истории превратился в мальчика с пальчик, в многоликое племя мальчиков с пальчик, с которыми история начинается снова. Именно тогда, в этот период, начавшийся в 1840-е гг. и продлившийся до середины 1870-х гг., и складывается психиатрия, которую можно определить как технологию аномалии.

И в связи с этим поднимается проблема. Каким образом пересеклись пути этой технологии аномалии и целого ряда других процессов нормализации, для которых предметом было не преступление, не преступность, не устрашающая монструозность, но совсем другое — повседневная сексуальность? Теперь, чтобы распутать этот клубок, я хотел бы проследить историю сексуальности, историю контроля над сексуальностью с XVIII века до того времени, на котором мы остановились сейчас, — приблизительно до 1875 г.

Глава 7. Поле аномалии пронизано проблемой сексуальности

Лекция от 19 февраля 1975 г

— Раннехристианские обряды покаяния.

— От тарифицированной исповеди к таинству покаяния.

— Развитие пастырской техники.

— «Практическое руководство по таинству покаяния» Луи Абера и «Наставления для исповедников» Карла Борромея.

— От исповеди к руководству совестью.

— Двойная дискурсивная фильтрация жизни на исповеди.

— Раскаяние после Тридентского Собора.

— Шестая заповедь: вопросительные модели Пьера Милара и Луи Абера.

— Возникновение тела-удовольствия и тела-желания в практиках раскаяния и очищения.

Подведу краткий итог сказанного на предыдущих лекциях. В прошлый раз я попытался показать, каким образом перед психиатрией раскинулось обширное поле деятельности — поле, связанное с явлением, которое можно охарактеризовать как ненормальность. Вследствие локальной, медицинско-юридической проблемы монстра вокруг понятия инстинкта, на основе понятия инстинкта произошел своего рода взрыв, и затем, в 1845–1850-х гг., психиатрии открылась та область контроля, анализа, вмешательства, имя которой — ненормальность.

С учетом всего этого я хотел бы приступить ко второй части