Наконец однажды она решилась:

— Боюсь, какое-то время мы не сможем встречаться. У меня такое чувство, что муж что-то подозревает. Позавчера мы поругались и он прямо сказал, что не допустит, чтобы я наставила ему рога.

— Но ведь это же…

— Мы сильно рискуем, Отто. Наверное, кто-то меня здесь видел. Я знала, что рано или поздно это случится.

— Это значит, что я вообще не смогу тебя видеть?

— Но где же? Конечно, мы будем видеться в обществе. Но не здесь. Это действительно слишком рискованно.

Он был убит.

— Я тебе надоел. Ты больше не любишь меня.

— Пожалуйста, возьми себя в руки. Я, в конце концов, замужем. Я не могу вести себя как мне вздумается.

— Ты, если бы захотела, смогла бы стать свободной.

— Не говори глупости, Отто! И история с несчастным случаем на охоте вообще нереальна. Я еще раз размышляла об этом. Это просто сумасбродная идея. Честно говоря, я никогда не принимала ее всерьез. Да и ты сам тоже.

— Мы оба принимали это всерьез. А сейчас ты пытаешься увильнуть.

— Я только говорю, что это сплошное безрассудство. Ты никакой не убийца, а я не леди Макбет.

— Ты хотела его смерти.

— Нет. Я только на время потеряла рассудок. Сейчас все снова встало на свои места, Отто. Мы, два взрослых человека, погрязли в каких-то химерах. Ты должен признать, что так не годится, никто никогда не поверит в несчастный случай.

— Это может случиться и не на охоте.

— А где же еще?

— Где угодно.

— В Алленштайне? Где тебя каждый знает?

— Пару лет назад здесь произошло что-то вроде этого. Ночью вломились в квартиру на Йоркштрассе. Владелец дома, шорник и его жена были убиты. Преступника так и не нашли.

— Я тоже слышала об этом. Конечно, не всякое преступление раскрывается. Но давай больше не будем об этом. Может быть, все таки Ганс Гюнтер решит со мной развестись.

Она не могла дождаться, чтобы уйти из этой квартиры. Задернутые шторы, горящие свечи, которые тяжелым ароматом туберозы напоминали гробницу. Он проводил ее в прихожую и открыл дверь ключом, который держал в кармане. Ей казалось, что она находилась на положении заключенной.

— Когда мы увидимся? — спросил он, удерживая ее за руку.

— В следующий понедельник мы едем на лошадях с Зайфертами в Вартенбург. Поехали с нами.

— Я имею в виду, когда ты снова придешь сюда?

— Я же сказала, что сюда не приду. И давай не будем спорить.

Он молча отступил и выпустил ее на улицу. Не оглядываясь, Алекса поспешила прочь. Она знала, что он стоит у двери и смотрит ей вслед, и впервые порадовалась, что идет домой. Она чувствовала себя так, как чувствует человек, переживший тяжелый несчастный случай и оставшийся невредимым. Алекса дала себе клятву никогда больше не переступать порог квартиры Отто фон Ранке.

В половине восьмого утра тридцатого апреля 1908 года следователь Шмидт, прибывший из Берлина, был препровожден в спальню князя Ойленбурга. Шмидт накануне приехал в Левенберг, переночевал в отеле «Укермарк» и оттуда, сопровождаемый судебным врачом, выехал в Либенберг. Там он провел первый допрос князя в связи с обвинением его в даче ложных показаний под присягой. Этот допрос за исключением часового перерыва на обед продолжался до девяти вечера.

Седьмого мая он вновь появился в Либенберге, на этот раз в сопровождении двух лиц, выступавших в Мюнхене в качестве свидетелей: бездельника Георга Ридля и рыбака Якоба Эрнста. За неделю, прошедшую с момента первого появления следователя у постели князя, его состояние заметно ухудшилось. Домашний врач князя высказал мнение, что при таком далеко зашедшем артрозе сосудов любое волнение может быть смертельным. Его сердце вследствие недавно перенесенною заражения крови было сильно ослаблено, а в результате воспаления вен левая нога ужасным образом распухла.

Шмидт начал допрос с тех самых вопросов, которые он ставил до этого, только требовал на этот раз обрисовать все в деталях. Ойленбург, несмотря на то что его не спасали от озноба ни подушки, на которые он опирался, ни пуховое одеяло, не терял тем не менее самообладания. Он равнодушно отнесся к утверждениям Ридля и заявил:

— Я считаю ниже своего достоинства как офицера и благородного человека спорить с таким индивидуумом. Он утверждает, что я для каких-то мелких услуг нанимал его в 1882 году, но я вообще не могу припомнить, что когда-либо видел его.

После этого следователь вызвал Якоба Эрнста, и тут хладнокровие покинуло князя. Несмотря на свои сорок пять лет и заметную полноту рыбак оставался все еще на редкость импозантным мужчиной. В первые минуты допроса взгляд его светло-голубых глаз оставался совершенно безучастным. Но когда следователь приказал ему взглянуть на князя, в глазах его показались слезы. Какое-то время единственное, что нарушало тишину в комнате, было тяжелое дыхание князя. Без сомнения, его мучила боль, он застонал и попытался выпрямиться в постели. Эрнст, увидев, как плохо князю, пришел ему на помощь и поправил подушку. Его непроизвольный порыв был вызван воспоминаниями о тех годах, когда он верно служил этому больному теперь человеку. В ту же секунду он осознал те изменения, которые произошли в их отношениях, и отпрянул от кровати.

— Благодарю тебя, Якоб, — прошептал Ойленбург.

Следователь обратился к рыбаку.

— Расскажите о лодочных прогулках, в которых его светлость принуждал вас к противоестественным сексуальным действиям.

При этих словах Ойленбург очнулся из своего полузабытья, открыл глаза и посмотрел на своего бывшего слугу, который под этим взглядом застонал, как от боли. Разрываемый между необходимостью подчиняться требованиям судьи и боязнью навредить своему господину, Эрнст невнятно забормотал о поездке на озеро, о том, как перевернулась лодка и он потерял руль.

— Переходите к делу, Эрнст, — потребовал следователь.

— Сейчас. — В глазах у рыбака стояли слезы. — Начиналось, стало быть, так. Одежда у нас намокла, мы приплыли к берегу и легли на солнце. — Он умолк. — Вещи наши мы развесили сушиться. — Он беспомощно покрутил головой. — Не могу я… — Следователь не замедлил напомнить ему, что отказ от своих показаний в Мюнхене повлечет за собой обвинение в нарушении клятвы под присягой. Эрнст повернулся к Ойленбургу. — Простите меня, господин, но вы сами слышите. Меня посадят, если я не скажу правду.

— А ты знаешь, что ты мне этим причинишь, Якоб? — спросил князь.

— Да знаю я, а что делать? Этот проклятый еврей, этот Бернштайн…

— Попридержите язык, — оборвал его следователь.

Но Эрнст упрямо продолжал:

— Да он меня обвел вокруг пальца, и я должен был все выложить, как было, ведь я же под присягой был. Потому что по закону так положено, сказал он. Ну, я и рассказал все, а все уставились на меня, как на злодея какого. А я честный человек, ваша светлость, у меня семья, и меня уважали — раньше, конечно. А сейчас стыжусь сам себя, хоть из дому не выходи…