Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая, два деревца на вершине… И подойти к острову в общем-то можно, но трудно. И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон получился. Линия Конана… И все бы ничего, да триста душ нас там, из них половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут…

Песни играют, агитируют. Особенно они «Лили Марлен» любили ставить. Для командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается: «Если я в болоте от поноса не помру…» А понос, надо сказать, нас донимал.

Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня!

Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека до самых печенок…

О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со сломанной шеей:

Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.

– Пусть парень поглядит, как живут цивилизованые люди, – сказал он, оглаживая ее по крутому заду. – Бог не для того сказал Нику: «Встань и иди», чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя прилично.

Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки, по– прежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.

На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк – о, индюк затмевал собой даже абиссинского леопарда:

Билл был настолько тактичен, что для прогулки избрал не автомобиль, один вид которого, по его мнению, мог ввергнуть меня в прежнее состояние, а двуколку с парой гнедых. Благо, путь был недальний.

– Старый черт опять не разрешает мне жениться, – пожаловался он, когда мы отъехали на приличное расстояние. – Говорит: у нее уже есть какой-то Оскар, в газете писали: И ничего не хочет слушать. Требует найти работящую девку из хорошей квакерской семьи.

– Это еще не самое страшное, Билл, – сказал я. – Представьте себе, что был бы ваш папенька правоверным скопцом:

– Это которые отрезают себе яйца?

– Ну да.

Его передернуло.

– Тогда я не вполне понимаю, Ник, чем мои ребята в прежнее время отличались от этих святош:

– Они ничего не резали себе.

– Не грешите на моих ребят, Ник. За вами-то они присмотрели как надо – ну, самую малость не успели:

Дорога шла через сад. Непонятно, как деревья выдерживали тяжесть висевших на них недавно исполинских яблок и чудовищных, с футбольный мяч, персиков.

Подпорки под ветвями напоминали шахтную крепь. Одарил Господь эту землю, ничего не скажешь:

– Итак, Ник, в церкви мы пробыли полчаса, – продолжал инструктировать Билл, – потом я дарил цветы старой ведьме – своей учительнице, со всеми раскланивался и не курил:

– Ничего, Билл. Я сам не курил два года.

– Вам было проще. Вы были покойник. Так, по крайней мере, говорили все доктора, которых я сюда перевозил, пока папаша не сказал, что все в руце Господней и не перестал пускать их на порог, а начал пользовать своими средствами:

Для меня все доктора слились в одно жуткое существо, воруженное иглами, молотками, клещами и раскалеными железными прутьями. Оно чего-то хотело от меня и, не добившись, исчезало. Выздоровление мое, вопреки прогнозам исчезнувшего Брюса, затянулось надолго. (Много, много позже я понял, в чем дело. Когда в Москве начались аресты, один поэт-переводчик от греха подальше сжег мой портрет, хранившийся у него – вернее, у супруги его, Идочки. Получилось нечто вроде инвольтации, которая крепко вредит здоровью портретируемого, а если добавить сюда еще и уничтоженные фотографии, то я вообще выкарабкался чудом).

Мы миновали бригаду сборщиков груш. Смуглые люди весело закричали нам по– испански, замахали руками. Билл приподнял шляпу, приветствуя их. Я изобразил поклон – и получилось. Не скажет теперь про меня старик Атсон, что я, мол, «гордец жестоковыйный».

– Благодатные времена настали, Ник, – сказал Билл. – В яблочко вы тогда попали со своими советами. Ребята говорили, что я рехнулся, скупая все акции подряд:

Тогда, в тридцатом, давая советы Атсону, я действовал наверняка. Четыре тысячи восемьсот девяносто две гранулы ксериона в умелых руках способны заново отстроить любую экономику, так что предсказывал я, не боясь ошибиться. У Рузвельта как раз и были те самые умелые руки:

Чучела с тыквенными головами сторожили опустевшие кукурузные поля. Вороны с ошалелым видом сидели на этих чучелах, долбя тыкву, словно старались выпытать, куда эти бескрылые мерзавцы увезли их зерно. Кое-где у самого горизонта конными граблями подбирали стебли. Если бы не цвет земли, можно было бы представить себя на Украине. На Полтавских хуторах…

– Билл, – сказал я. – Еще тогда, когда я ничего не понимал: мне почудилось или нет?..

– Не почудилось, – ухмыльнулся он. – Вы все время звали ее, и пришлось слетать во Францию…

– Что? – с ужасом спросил я.

– Привираю, Ник. Во Францию мне и так нужно было. По делам. А она, когда услышала, что с вами произошло, расцарапала морду режиссеру и пригрозила, что расцарапает себе – и получила три дня каникул. Представляю, как встретил ее папаша: Вавилонская блудница верхом на черном кадиллаке. Впрочем, старик за свою жизнь выдержал столько торнадо, что одним больше, одним меньше…

Я попытался представить себе налет Марлен на ферму Илайи Атсона, но воображение мне отказало.

Помнилось только лицо: и даже – не то чтобы помнилось…

Я не видел ни одного фильма с ее участием. Просто не ходил в кино, и все. А кино тем временем, говорят, обрело не только звук, но и цвет… :Сначала потянуло запахами дыма, жарящегося на решетках мяса, яблочного сидра, кукурузных оладьев, варенья; потом донесся звук барабанов, карусельной музыки, пения хором, веселого галдежа и смеха; и только в последнюю очередь возникла ярмарка в предметах и красках.

Два года я рассматривал единственно потолок, поэтому сейчас для меня зрелище скромной ( я это знал) и по местным меркам даже убогой (я это понимал) деревенской ярмарки было куда ярче весеннего карнавала в Венеции, новогоднего фейерверка в Пекине и праздничного майского шествия в Москве.