Петр!!! — ору я. Я уже не в состоянии ничего мерить.

— Дыши, когда начинаются схватки. — Он берет часы. — Вот так. — Он втягивает воздух.

Дышать. Уроки рождения. Умные советы. Когда начинаются схватки, они так же нужны, как курсы маникюра для того, кому собираются ампутировать руку.

— Какой интервал?

— Еще мало, через десять минут и нерегулярные.

Меня словно насадили на острие боли, с каждой схваткой оно продвигается все глубже. Пронзает матку, разрывает все тело.

— Поехали в больницу, я больше не могу.

В больнице боли стихают.

Врач проверяет шейку матки. Никакого раскрытия. Схватки слишком редкие. Нас снова отсылают домой, дают с собой сильное снотворное и… парацетамол. У меня что, месячные?!

У дома опять чуть не столкнулись с серной — выскочила из-за гаража.

14 апреля

07.00. Засыпаю и каждый раз просыпаюсь от собственного крика. Петр говорит, что я спала полчаса. Мне не верится, может, приснился громкий сон.

Встаю — десять. Мне уже все равно, какие промежутки между схватками и смогу ли я родить.

— Петр, поехали. — Мы в третий раз загружаем чемодан в машину. Я не плачу, слишком больно. Всхлипывают ли умирающие? Хватает ли им на это сил? Я уже не знаю, откуда последует удар. Снаружи или изнутри. Каменею, не в силах пошевелиться, напряженная, затвердевшая от этого бессмысленного сплющивания. Отупев от снотворного, разделяюсь на две части — отуманенную голову и набрякшее от боли тело. Одно с другим никак не связано. Пустота, которую ритмично нарушает смертельная схватка или галлюцинация, вытекающая из одурманенной башки.

— В чем я виновата?! — Мне хочется отпихнуть живот.

— Все в порядке, успокойся, у нас ребенок, сейчас ты родишь, ты ни в чем не виновата, это ребенок.

— Я не сяду в машину, не могу, слишком больно.

Петр ждет, пока наступит короткий перерыв между схватками и помогает мне выйти из дома. Почему эта боль столь бессмысленна? Я не могу дышать, ору:

— Я не хочу! Не хочу! Почему? Я не рожаю, а умираю.

В родильную палату вхожу на четвереньках. Две акушерки раздевают меня, надевают больничную одежду. Я скулю, чтобы дали морфия, мне делают укол в позвоночник. Дают маску с веселящим газом. Несколько вдохов, и прошивающая насквозь боль становится легкой, отлетает прочь, оставив на моем лице глуповатую улыбку облегчения.

Что за идиотские сказки о страдании, которое потом забывается, о чудесных мгновениях рождения! Я не думаю о ребенке, сосредоточена только на том, как бы уклониться от очередного удара. Боль постепенно возвращается. Мне велят выгнуться, вкалывают обезболивающее в спину, ставят капельницу. Игла в позвоночнике — щекотка по сравнению со схватками. Я не верю, что это уже конец мучениям, на всякий случай опять прошу маску. Вспоминаются тревожные фразы из пособий для беременных: «Ты и в самом деле хочешь рожать с трубочкой в позвоночнике, капельницей и катетером?» Да-а! Хочу! И кесарево — немедленно. Хочу потерять сознание, потому что в нем осталось место только для стонов. Роды — кара за грехи? Роды и смерть — зачем их разделять, одно и то же наказание за один и тот же грех? Сколько это уже продолжается? Двенадцать часов, с полночи пятницы на субботу, — нет, восемнадцать часов.

— Три сантиметра раскрытия. — Акушерка вынимает из меня руку, показывает пальцами небольшую щель. — Подождем, пока будет десять.

Наглотавшись газа, чувствую облегчение: уже не больно. Осматриваюсь. Мониторы, из которых струятся бумажные ленточки, запечатлевшие мои обезболенные судороги и Полин пульс. Петушок сидит рядом, бледный от усталости и тревоги. Я под кайфом, одурманена газом, брежу от счастья. Акушерка разрешает нам погулять. Я толкаю капельницу, опрокидываю, забываю о ней, она волочится за мной на поводке трубочек. Осматриваем родильное отделение. Десяток пустых палат. Мы одни. Готовим себе на кухне чай, Петру дают обед. Медленно, степенно, под ручку возвращаемся в нашу палату. Если бы не декорации, можно было бы сказать: праздничная, пасхальная прогулка. Вдруг отказывают ноги, я падаю. Петр помогает мне подняться, осторожно укладывает на кровать.

* * *

— Пять сантиметров. — Акушерка подключает капельницу, чтобы ускорить схватки.

На восьми сантиметрах меня снова начинает давить, все сильнее, кто-то пытается раздолбать мне бедра. Прошу еще обезболивающего.

Одиннадцать ночи, спустя тридцать часов, наконец десять сантиметров. Я уже двенадцать часов на обезболивании. Если бы не это… я бы с ума сошла от боли, лучше покончить с собой, зачем эти мучения? Самая прекрасная минута… пыток. Да-а, так задумала природа, уж она-то умеет замучить до смерти. Понимаю женщин, которые годами не могут забыть эту боль. Она меня насилует. Чувствую себя обманутой всеми этими рассказами: «Увидишь, как это прекрасно». Лежу и жду, что будет дальше, никаких мыслей, беспокойства за вселенную ребенка, метафизических грез. Выдолбленная страданием пустота, готовая защищаться от очередного удара. Их было несколько сотен, но я помню каждый «в лицо», словно врага.

Я прошу увеличить дозу обезболивания — наверное, оно больше не действует. Никто меня не слушает.

— Петр, скажи им… — плачу я. — Зачем зря мучиться?

— Если увеличить дозу, ты не будешь чувствовать схваток и не будешь знать, когда тужиться.

— О'кей. — Я напрягаюсь. Делаю вдох через маску и с криком пытаюсь выпихнуть боль.

— Хорошо, хорошо. — Две акушерки стоят между моими ногами, Петр рядом.

— Закрой глаза, — просит он, — и рот, всю силу направь в живот. — Он держит меня за руку, тужится вместе со мной.

— Хорошо, хорошо. — Акушерка уже видит головку. Я чувствую напирающую округлость, наверное, она уже показалась из матки. Нет времени на разные языки, мозг мгновенно переводит слова акушерки, она говорит со мной по-польски:

— Дыши глубже, в маске сейчас кислород для ребенка.

Я тужусь вместе с Петром, он передает мне силу. Такое впечатление, что я отпарываю себя от Поли — сросшиеся тела разъединяются шов за швом. Чувствую тепло между бедрами. После девятого толчка, спустя неполных четверть часа крик. Кто плачет? Петр? Мой живот?

— ЕСТЬ!!!

Пуповина путается где-то между трубками капельниц. Струп подсыхающей боли отпадает.

Польку кладут мне на грудь. Темная кудрявая головка. Отсутствующий взгляд, пищащее, льнущее ко мне тельце. Она розовая, чистенькая. Я ожидала увидеть сморщенный, дрожащий кусочек печени, крови, слизи.

— Петр…

Петушок опустил голову на постель — молится? Берет ножницы. Я хочу удержать его руку, больно же! Не глядя на нас, он решительно перерезает мягкую пуповину.

Полька, Полька, Полечка.