— Ах, Джейк! Милый мой Джейк. Наверное, придется мне выйти за тебя замуж.

— Когда?

— Да если хочешь, хоть завтра.

— Христос всемогущий!

6

Оскар Хоффман ознакомился с коробкой перепутанных счетов, квитанций и деклараций, которые принес ему Джейк, затем пришел тщедушный маленький человечек, этакий петушок в очках со стальными дужками, все их собрал опять вместе и с подобострастной улыбочкой вышел из кабинета Хоффмана так же скромно и незаметно, как вошел.

Вернулся в свою выгородку. Крошечную ячейку, которая пожирала его дни, причем занят он был с каждым днем все больше, а проку с этого извлекал все меньше, только злость нарастала… Сидел, прихлебывал чуть теплый чаек с молоком, заедая шоколадными пищеварительными облатками. В этой своей ячейке он с пристрастием вглядывался в явно выдуманные расходные счета кинодеятелей (продюсеров, режиссеров, сценаристов и собственно кинозвезд), — он, задрипанный и ничтожный, самый рядовой, самый мелкий и услужливый исполнитель консалтинговой фирмы «Оскар Хоффман & Ко».

С точки зрения начальства, Гарри Штейн представлял собой истинное сокровище — чуть ли не самый раболепный из бухгалтеров, да еще и виртуоз хитроумия, причем еще более избыточный в этих своих качествах, чем даже повергающая в оторопь толстуха Сестра Пински; стоит забрести в их учреждение очередному небожителю, тут же за ним устремится Штейн с альбомом для автографов и торжественно сопроводит прибывшего по коридору в святилище Отца Хоффмана, где небожителю предложат поразмыслить над преимуществами регистрации компании на острове Мэн[216]в противовес тому, чтобы отдать весь будущий доход за десять лет ее работы налоговому ведомству. При этом жалованье Гарри, не чинясь, получал акциями Треста. Иногда находил для корпорации новую поживу — где-нибудь на Багамах. Или в Люксембурге. Всегда приторно любезный, Гарри каждый раз первым кинется предложить кинозвезде журнальчик, чашечку чаю или пепельницу, если та вынуждена сидеть и ждать момента, когда ее наконец введут в исповедальню Отца Хоффмана, — сидеть конечно же в мехах (по документам проходящих реквизитом) и в обязательных черных очках, нетерпеливо ерзая и стараясь удерживать миропомазанную свою шармуту от грубого контакта с непривычно жестким стулом: на хитренького бухгалтера она и так с трудом выкроила время между любовным свиданием и визитом к остеопату.

— Ах, просто сама не знаю, что бы я без вас делала, Оскар! В деньгах — ну совершенно не разбираюсь!

А Гарри уже тут как тут, рад ввернуть:

— Пользуясь случаем, я просто должен вас поздравить: вы были так прелестны в… — и он называет картину, которую критики обругали.

— Угу, угу, спасибо, — машинально отзывается звезда, не утруждаясь даже взглянуть на это ничтожество, что-то там вякающее. Хвалы таких, как он, для нее словно птичий грай.

Особенно забавляли Гарри левые политики — несгибаемые герои, в уюте и прохладе жирующие за крепкими заборами Хэмпстеда, энтузиасты сбора подписей под протестными письмами в «Таймс» против очередной позорной выходки Дяди Сэма. Те, что демонстративно отказываются держать акции концерна «Доу-кемикл», в телеинтервью бросают вызов «истеблишменту», а личного шофера непременно поощряют к тому, чтобы тот запросто обращался к хозяину по имени. И все же… все же и им необходимо заступничество Отца Хоффмана перед Всевышним, ибо зачем платить лишние налоги или терпеть от неуемной алчности использованных жен?

— Должен сказать, — все с тем же энтузиазмом продолжает Гарри, — я с нетерпением жду, когда ваша новая картина…

— Что ж, очень приятно слышать, мистер…?

— Штейн.

— Да. А скажите, Штейн, вы бы хотели попасть на премьеру?

— О-о-о-о!

И вот уже у него в руках два билета на первое представление ее последнего шедевра, хотя и во втором ряду галерки, где сидят электрики и рабочие сцены с женами, старыми коровами в дешевых побрякушках; эти приходят раньше всех и покидают фойе последними, еще и у входа толкутся, вытягивают сморщенные шеи, охают и ахают при виде знаменитостей, когда те вылезают из огромных черных автомобилей — мужчины в строгих костюмах, а впереди них длинноногими цаплями выступают старлетки, пытающиеся друг дружку перещеголять открытостью декольте; отгороженный канатами, зачарованный и ослепленный плебс эти сучки приветствуют как бы неловким, девчоночьим помахиванием ладошки и тут же застывают — сиськи вперед, — чтобы их как следует запечатлели настырные фотографы из «Мейл» и «Экспресс». Такими зрелищами Гарри любил угощать одну из натурщиц Академии изобразительных искусств, а стоило той в столь изысканном обществе чуть разомлеть, тут же ее с небес на землю — бряк:

— Ты особо-то не восторгайся, дорогая. Они такие же поблядушки, как и ты.

В своей душной ячейке, согреваемый лишь слабеньким рефлектором да пламенеющей ненавистью, Гарри был уполномочен копаться в счетах клиента, становясь как бы свидетелем всех его кутежей за истекший год и суммируя расходы, — там что-то припишет, здесь подотрет и подделает, причем каждый ресторанный счет из «Мирабели» или «Амбассадора» сплошь и рядом оказывался больше его недельного заработка. Такой вот незаменимый работник. Любимый послушник Отца Хоффмана…

Однако с некоторых пор над когда-то благословенным шпилем бухгалтерского заведения Оскара Хоффмана собрались зловещие тучи. Снисходящий до них все чаще ангел из налогового управления изучил жертвы, приносимые ими на алтарь, и счел таковые недостаточно благовонными, поскольку новый министр оказался ревнителем и никаких налоговых убежищ пред лицом своим не терпел. И если прежде через святилище Отца Хоффмана легендарные небожители проходили радостные и осиянные благодатью (ибо его молитвы всегда бывали услышаны), то теперь некоторые из них вырывались оттуда раскрасневшиеся и даже в слезах; кое-кто повышал голос, слышались угрозы, и они ретировались явно в страхе Божием и предвидении грядущего суда.

На Отце Хоффмане лица не было. Он тряс головой, дергал себя за волосы. А дождавшись полдня, призвал любимого белого негра преломить с ним за рабочим столом хлеб с творожком и йогурт. Сидели, листали гроссбухи. Сверились и с законами, когда нужные книги им были доставлены.

— В наших рядах змеюка, Гарри. Так что ты — того… Поглядывай, ладно?

И наступили времена тревоги: Отец Хоффман стал все чаще останавливаться у автомата с газировкой, обозревать паству, всматриваясь в каждого и пересчитывая про себя дары, которыми осыпал их — займы и талоны на обед, премии и оплаченные отпуска, пенсионные отчисления и яства на ежегодной корпоративной пирушке; стоял и мучился, пытаясь разгадать, кто от него отрекся более чем трижды. Который — Искариот?

Однажды Гарри, не предупредив Хоффмана, остался в обеденный перерыв на рабочем месте, а выйдя, обнаружил начальника за странным занятием — тот шастал там и сям, склонялся над мусорными корзинами, шуровал в портфелях и рылся в ящиках столов.