нет уже никого, кому бы это было важно: ни мамы, ни папы, ни братьев. Но я знаю, что жизнь моя подходит к концу, и мне хотелось бы хоть один раз поделиться этой тайной с родным человеком.

В связи со своим амстердамским докладом юнга вступил в переписку с Фрейдом, которого в те годы боготворил. Летом 1906 года он закончил книгу «О психологии шизофрении», первый экземпляр которой послал в Вену Фрейду. В этой книге юнга рассказал свой «сон о скачущей лошади», который он видел где-то зимой 1905/1906 года. Поскольку он придавал особое значение сновидениям, считая, что именно в них проступает скрытое от нас бессознательное, он просил Фрейда истолковать этот сон.

Я не стану пересказывать все детали этого сна, скажу только, что великий толкователь снов Зигмунд Фрейд увидел в нем две ведущие линии – сильно развитое тщеславие и «незаконное эротическое желание, которое не стоит выносить на свет Божий». Потрясенный таким толкованием Юнг прибежал с письмом Фрейда ко мне – а к кому еще он мог с таким письмом прибежать? Вряд ли к жене!

Я его не ожидала – у нас на этот день ничего не было назначено. Я недавно вернулась из университета и только успела снять юбку с блузкой и накинуть на плечи халатик, как он вошел ко мне внезапно, даже не постучав. Кто-то из жильцов как раз выходил, когда он подошел к двери, и впустил его, ни о чем не спрашивая, – в нашей квартире все знали, что он мой лечащий врач.

Он плотно закрыл за собой дверь и протянул мне письмо Фрейда почти с упреком:

– Прочти этот абзац. Это о тебе.

– Обо мне? – не поняла я, но, пробежав глазами по неровным строчкам, больше уже ни о чем не спрашивала.

Он подошел ко мне совсем близко, распахнул мой халатик и сказал очень тихо:

– Я больше не могу, ты сводишь меня с ума.

У него были необыкновенно нежные руки, за одни только руки можно было любить его всю жизнь.

Так началась наша настоящая любовь. То, что было до этого дня, было только ее прелюдией, предвосхищением. Он и тогда часто посещал меня, и мы подолгу говорили о важном для нас обоих, задавая вопросы и нащупывая решения. Он и тогда утверждал, что у него никогда не было собеседника лучше меня. Но мы позволяли себе ласкать друг друга только взглядами, только глазами, тщательно избегая прикосновений, словно понимали таящуюся за ними бездну. Но оказалось, что по-настоящему мы глубины этой бездны даже представить себе не могли. С той роковой минуты мы оба словно с цепи сорвались.

Он стал приходить ко мне почти каждый день, как только мог вырваться из водоворота своих обязанностей – от лекций, от лаборатории, от семьи, от пациентов. Я старалась как можно реже уходить из дому, чтобы не пропустить его прихода. Я ходила в университет только, когда знала наверняка, что у него лекция или обход в клинике. Постепенно он стал брать меня с собой в клинику на обходы – я говорила с больными и потом обсуждала с ним возможные диагнозы и способы лечения.

Мы словно стали неразлучны: когда его не было рядом, я думала только о нем, и он говорил о себе то же самое. Я так упивалась настоящим, что вовсе не думала о будущем. Я вообще не думала о многом, о чем бы мне следовало думать. Я одевалась небрежно, в старые, еще привезенные с собой из Ростова платья и блузки, а волосы просто заплетала в косу, чтобы они не мешали. А была я девушка не бедная – любящие родители каждый месяц присылали мне 300 франков, чего с лихвой хватало на все мои потребности.

И вот однажды я решила пойти в театр – я знала точно, что он в этот вечер ко мне не придет, потому что они с женой идут на тот же спектакль. Я специально пришла раньше и из глубины зала следила, как они вошли рука об руку и двинулись между рядами в поисках своих мест. Вид жены юнги меня просто потряс. Она и вообще-то была женщина миловидная, но в тот вечер выглядела просто красавицей, все у нее было продуманно-элегантно – платье, пояс, шляпа, прическа. В антракте я помчалась в туалет, чтобы посмотреть на себя в зеркало, и ужаснулась: я выглядела Золушкой-замарашкой, только что закончившей топить печку.

Обратно в зрительный зал я не вернулась из опасения встретиться с ними в таком виде – как будто я уже почти два года не болталась по Цюриху именно в таком виде. Привычно анализируя свое пренебрежение женственным убранством, я заключила, что это был мой способ противостояния маме, помешанной на ожерельях, шубках и шляпках. А раз так, я быстро поняла, каким образом я должна с этим комплексом бороться.

Рано утром, рискуя пропустить визит юнги, я выскочила из дому и помчалась по модным магазинам. Начав с платья, я с удовольствием обнаружила, что хоть я и небольшого роста, но фигура у меня стройная и бедра красиво округляются вниз от тонкой талии. Ведь надо же, я об этом почему-то раньше не задумывалась, я ценила в себе ум, интеллигентность и богатую фантазию. Я выбрала два очаровательных платья, достойных дочери моей модницы-мамы, белое и темно-голубое, и отправила их домой с посыльным – деньги у меня, слава богу, были, я никогда не тратила все свои триста ежемесячных франков.

Всласть нагулявшись по обувным и шляпным магазинам, я опять отправила покупки с посыльным, а сама вместо университета пошла в парикмахерскую. Я испытывала при этом незнакомое мне удовольствие – от касания скользящих тканей, от запаха кожи, от разнообразия идущих мне шляп. И мне стала понятна безудержная страсть моей матери к сводящим отца с ума покупкам. В парикмахерской мне тоже очень понравилось – подумать только, небрежно заплетая волосы в косу, я ни разу за два года не была в парикмахерской!

Парикмахер долго перебирал мои спутанные кудри, восхищаясь их густотой и шелковистой фактурой, и в конце концов создал на моей голове небольшой элегантный шедевр.

– Главное, – изрек он, – ничего лишнего. Ваше личико само украсит любую прическу.

Придя домой, я обнаружила, что юнга заходил и, не застав меня, оставил короткую записку: «Я вчера купил новую яхту. Приходи завтра к двум часам на пристань – я хочу ее опробовать с тобой». Назавтра я опять не пошла на лекции и все утро потратила на примерку