и выбор туалета для катанья на новой яхте. Недаром я назвала своего друга юнгой, в нем и вправду жило что-то матросское – он был помешан на скольжении яхт по зеркальной глади озера.

На пристань я пришла без четверти два, сама себя не узнавая в изысканном темно-голубом платье и в шляпе из накрахмаленного кружева в тон платью, красиво оттеняющей мою новую прическу. Я встала у перил недалеко от входа, но так, чтобы не бросаться в глаза. Юнга, как обычно, пришел ровно в два и стал нетерпеливо оглядывать толпу на пристани в поисках меня. Его взгляд несколько раз скользнул по мне, не останавливаясь, и через пару минут я заметила, что он начал нервничать – он терпеть не мог мою российскую неточность.

Тогда я подошла поближе и окликнула его. Он обернулся и уставился на меня, не узнавая.

Я сказала тихо: «Юнга, это я». Он вдруг понял, что элегантная дама в кружевной шляпе – действительно я, и захохотал.

– Я ведь тебя давно заметил и подумал, какая красивая девушка, но мне и в голову не пришло, что это ты.

– Значит, ты никогда не считал меня красивой девушкой?

Хитрый юнга немедленно нашел правильный ответ:

– Красивые девушки – для того, чтобы ими любоваться, а не для того, чтобы их любить.

Он подхватил меня под руку и хотел повести к яхте, но я заупрямилась:

– Какая разница между любоваться и любить?

Он и тут нашелся, он был большой мастер словесного фехтования:

– Любоваться – это для всех, а любить – это только для себя.

После этих слов мне ничего не оставалось, как пойти за ним к яхте. Должна признаться, что мои изящные голубые туфельки на высоких каблуках мало подходили для такой прогулки, но я мужественно – нет, женственно – выдержала это испытание и со стесненным сердцем взошла по трапу на палубу.

– Ну, как тебе моя красавица? – с любовью оглядывая яхту, спросил юнга.

– Я должна любоваться или любить? – сдерзила я, хотя в глубине души возненавидела эту яхту с первого взгляда. Ведь ясно, что купить такое сокровище юнга мог только на деньги жены, а никак не на свою профессорскую зарплату. К счастью, он уже меня не слушал – он всей душой погрузился в управление своим скользящим по воде чудом. Ветер попытался сорвать с меня шляпу, так что я поспешила ее снять и спрятать в сумку.

– А что мы будем делать с остальными одежками? – спросил юнга, направляя яхту к пустынному берегу.

– В каком смысле? – не сообразила я.

– Понимаешь, я нашел здесь одну заросшую кустами бухточку, где мы могли бы пришвартоваться и спрятаться от чужих глаз.

Яхта скользнула в маленькую бухту и действительно спряталась в зарослях. Я сбросила туфли и стала решительно расстегивать пуговицы и крючки.

– Если тебе так не нравится мой новый наряд, я могу выбросить его в озеро, – объявила я, стягивая с себя платье, но юнга остановил мою занесенную над водой руку:

– Если очень хочешь, можешь выбросить, но только тебе придется возвращаться с пристани домой в костюме Евы.

Представив себе такую картину, я просто отбросила платье в угол и тут же о нем забыла в объятиях своего друга. Это был дивный день, солнечный и тихий, мы никуда не спешили и могли позволить себе наслаждаться друг другом без опасений и спешки.

И вдруг, когда мы лежали, блаженно расслабленные после долгой прекрасной любви, он сказал с отчаянием:

– Ты создана для меня – ты дышишь, как мне нужно, ты пахнешь, как мне нужно, ты думаешь, как мне нужно. Но у нашей любви нет никакого будущего, мы никогда, никогда не будем вместе.

Он увидел, что я поражена его словами, и тут же смягчил их шуткой:

– А твою замечательную прическу мы совершенно испортили, придется опять заплести косу.

Я заплела косу, и мы тронулись в обратный путь. Солнце уже почти село, и все озеро было затянуто прозрачной пленкой голубого тумана. Теперь, глядя назад сквозь все эти годы, я думаю, что это был наш самый лучший день.

С этого дня начались мелкие, почти незаметные перемены, которые в конце концов привели к крушению нашей любви. В марте этого года случилось замечательное, казалось бы, событие – юнга съездил в Вену, чтобы встретиться с Зигмундом Фрейдом. Поехал он, конечно, со своей женой Эммой, а не со мной, что было вполне естественно и все же очень обидно. Ведь именно я, а не Эмма была его постоянным собеседником на темы психоанализа, я была судьей и критиком его работ и идей, а иногда даже источником и вдохновителем некоторых мыслей.

Венская встреча прошла очень удачно – два гения психологии на первой стадии поняли и полюбили друг друга. И если у юнги и было какое-то небольшое внутреннее сопротивление, великий старец Фрейд бросился в пучину этой любви очертя голову. В первый день они проговорили без перерыва тринадцать часов, закончив беседу в два часа ночи и договорившись встретиться назавтра для продолжения.

Фрейд был в восторге от ума и молодости юнги, от богатства его идей и от четкой манеры их выражения. Вдобавок, его восхищало, что юнга не еврей, потому что психоанализ в ту пору называли бредовой еврейской выдумкой. Фрейда даже не смутило собственное толкование сна юнги в ночь после их первой встречи: он заключил, что молодой коллега жаждет сбросить его с трона, чтобы занять его место. В ответ он назначил юнгу своим сыном и наследником, к великому неудовольствию фрейдовского психологического семинара, каждый из членов которого сам мысленно претендовал на это место.

Юнг вернулся в Цюрих преображенным – признание Фрейда окрылило его и обеспечило новым времяпожирающим занятием – постоянной перепиской с великим шефом. Теперь ему стало труднее вырывать из житейской суеты короткие минуты для наших встреч: Фрейд писал ему пространные письма почти каждый день и требовал немедленного и тоже пространного ответа. Если юнга задерживался с ответом хотя бы на один день, великий мэтр устраивал невообразимый скандал, так что запугал бедного юнгу до смерти.

Однажды юнга признался мне, что столь бурная любовь вселяет в него мистический ужас – когда-то в детстве он подвергся сексуальной атаке со стороны человека, которого уважал и почитал своим учителем. А кроме того, есть еще одна причина, мешающая ему ответить на любовь Фрейда столь же страстной любовью.

Сказав это, он сам испугался своих слов и стал озираться по сторонам, словно опасаясь, что кто-то его услышит. Опасения его были