Через минуту вернулся, шаркая и сгорбившись — растерянный, бледный как мел, на голове белели прежде смоляные пряди.

— Я ничего не понимаю! — Отец присел на коленки и снова взял левую руку. Впился глазами. — Надеюсь, ты объяснишь мне, что происходит?!

— Я из будущего, батя! — тихо сказал он и выплюнул кровавую кашицу изо рта. — Зажали нас на Поганкином Камне в сорок третьем, вот я и сделал…

— А-ах ты ж! Вот в чем дело! — отец отчаянно замычал и стукнул ладонью себя по лбу. — Ты ж от деда, знающий. Вот оно как… То-то оружие у вас странное, на гильзах звездочки, и будущие года выбиты. Победила, значит, совдепия, а вы с большевиками заново задрались. Так?

— Так… Медаль свою одну доставай, что в сапоге прячешь, в холстинку завернутые. «Романовскую»…

Отец даже не удивился. Молча снял сапог, вытащил сверточек, развернул — в лунном свете блеснуло серебро. Положил на траву единственную темную медаль, вопросительно посмотрел на сына.

— С груди у меня… Сними такую же. Ты мне ее в тридцать пятом оставил. Тебе капитан потом все расскажет…

Отец расстегнул танковый комбинезон. С нескрываемым удивлением посмотрел на орденский «иконостас». Углядел нужную медаль и бережно отцепил ее с груди.

— Брось на свою сверху… Только рукой не касайся!

Отец немедленно выполнил странную просьбу, и не успел металл звякнуть, как яркая вспышка осветила смертельно бледное, с впавшими глазами, лицо Фомина.

— Одна и та же вещь, из прошлого и будущего… Они не могут вместе быть одновременно, в настоящем… Потому погибли Попович и Шмайсер. И я сам… И молодой, и старый…

— Но я еще пока жив! — отчетливо прозвучал в тишине растерянный голос Путта.

— Попович родился в январе, а Шмайсер в феврале… А ты когда на свет появился? Мы ж тебе в июле именины в Локте еще отмечали…

— Ты хочешь сказать… Ими беременны их матери, они уже в животах, а меня родители только планируют зачать.

— Или не планируют… Если ты по залету на свет появился, — через силу улыбнулся Фомин, но добавил серьезно: — Тебя этот мир не отторгнет, Андрей, потому что тебя здесь нет…

— Сеня! — Путт умоляюще взглянул. — Ну делай что-нибудь! Ну, ты же не можешь так просто сейчас умереть! Ну, заговори кровь себе… Рану очисти…

— Ты же сам сказал, помнишь, я не факир цирковой… И картечь зубами я вынимать не умею…

— Это Федор говорил… — Путт обхватил в отчаянии голову.

— Ладно, Федор… Поздно, Андрюша… — Фомин тяжело поднял глаза. — Я уже свой долг отработал… Я свободен теперь… Зовите императора… Сил больше нет… Умираю уже…

Михаил Александрович молча подошел, следом за ним подтянулся и Максимов. Четверо мужчин молча смотрели на пятого, мучительно умирающего от ран прямо на глазах.

— Мы все полегли… Спасая тебя, государь… И Маша, и мальчишки… Ты за нас теперь жить будешь… Запомни это… Идите в Забайкалье, к атаману Семенову… Спасайте Россию!.. Еще ничего не предрешено… Меня, молодого, принесите… Во вспышке уйду… Может, в наш мир вернусь, в Поганкино капище… Это не смерть моя, а исход…

Путт с Максимовым принесли тело из грузовика. Положили рядом на траву. Фомин от боли уже не мог пошевелиться, только еле слышно прохрипел:

— Россию спасайте!

И на последнем издыхании рванулся к желанному освобождению от боли, свалившись на себя самого, сегодня убитого. И тут же его сознание затопила яркая вспышка…

«Я иду к тебе, Марена!..»

Пермь, 14 октября 1918 года

— Здравствуй, товарищ Мойзес! Как дела? — вошедший в палату крепенький человек в новенькой скрипящей кожаной куртке и с пронзительными глазами чуть сморщил в брезгливой гримасе нос.

Он недолюбливал лечебницы с их неистребимым запахом вонючих лекарств и умирающей плоти. И не дело молодому большевику, ниспровергателю отжившего старого мира, в такое время в больнице лежать.

— Здравствуй, товарищ Бокий. Уже лучше, — сидящий в кресле больной, одетый в пижаму с протертыми рукавами и накинутый поверх нее заштопанный медицинский халат, сделал вид, что пытается подняться с кресла.

— Что ты? Сиди, сиди! Тебе выздоравливать надо! Янек твоим здоровьем крепко обеспокоен! — в голосе слышалось сплошное участие, вот только взгляд сразу же вильнул в сторону.

Глебу Бокию, начальнику ВЧК Северной области, лично пытавшему и отправившему на тот свет немало контриков — мужчин, стариков, женщин и подростков, — смотреть на сидящего в кресле человека было трудно из-за подступавшей к горлу тошноты.

Искривленная шея выносила подбородок далеко над правым плечом, а потому приходилось смотреть на Мойзеса сбоку, чтобы видеть лихорадочный блеск его левого глаза. На месте правого ока и носа был проложен жутковато багровый рубец шрама с черными дырками ноздрей. Верхняя губа на середине разорвана, а потому два центральных резца выдавались вперед, демонстрируя заячий оскал. Вместо привычной кучерявой черной шевелюры — ободранный, весь в струпьях и ямках, череп. Прямо живая Адамова голова — символ бессмертия…

— Ну, если ты хорошо себя чувствуешь…

— Я тебя внимательно слушаю, давай к делу, не просто так пришел! С моим докладом ознакомился?! — несколько грубовато перебил Бокия Мойзес, и его единственный глаз гневно прищурился.

— Ну, к делу так к делу, — покладисто согласился начальник ВЧК, но вот его улыбка была весьма нехорошей. — Я внимательно ознакомился с твоими показаниями… Вернее, с твоей запиской, что ты изволил продиктовать две недели тому назад, когда пришел в сознание. Меня заинтересовал один момент, связанный с полковником Фоминым, Семеном Федотовичем. Так?

— С подполковником…

— Это не имеет значения, — теперь Бокий показал власть и перебил Мойзеса.

«Дружба дружбой, но табачок врозь» — так говорится. А они не приятели, а товарищи по делу, тем более в таком деле. Однако Бокий ему тут же и улыбнулся — долг, конечно, платежом красен, но обострять отношения с искалеченным чекистом, пролежавшим в больнице почти три месяца без сознания, а до того чудом выжившим в шахте, он без нужды не хотел.

— В конечном итоге, — он понизил голос до шепота, — то, чем мы занимаемся… Тут не то чтобы ни одна живая душа, тут даже ни одна мертвая душа ничего знать не должна!

Бокий заметил, как нервно задергалась щека Мойзеса.

— Ну да ладно! Я просто хотел уточнить один момент. Когда офицер наклонился над тобой, полы его черной куртки разошлись, и ты увидел на его груди какие-то странные знаки, похожие на наградные. С пролетарской символикой. Так?!

— Да, это так.

— А ты сможешь более подробно описать эти знаки? — вкрадчиво спросил Бокий, но снова вильнул глазами, встретившись с пронзительным оком сидящего чекиста.