целых десять дней – за это время можно дважды обойти каждую комнату в Лувре.

Она ждала, что я спрошу, где Патрик, а затем после минутного молчания сказала:

– Он уехал в Гонконг. Это будет трудный день. Я знаю. Но ты придешь?

Я сказала «нет».

– Я думаю, нет. Прости.

Мать снова вздохнула:

– Ну, я не могу тебя заставить. Но, пожалуйста, подумай, нужно ли тебе делать себя еще более несчастной, чем ты уже есть. Провести Рождество в одиночестве, Марта, я не уверена. Будет очень мрачно. И если мне можно это сказать, я сама просто хочу увидеться с тобой.

Как только мы повесили трубки, я пошла гулять. Меня утомляла сама мысль о дорожке вдоль канала, и я пошла к городу другой дорогой.

* * *

Брод-стрит была переполнена. Меня ошеломило скопление людей с полиэтиленовыми пакетами, входящих и выходящих из магазинов, покупающих обувь, мобильные телефоны и подарки в магазине «Аксессориз». Младенцы плакали в колясках, голодные и перегретые. Дети отставали от родителей или рвались вперед на страховочных поводках.

Матери ходили по магазинам с дочерьми-подростками, которые шли с опущенными головами и переписывались в телефонах. Из магазина «Ривер айленд» вылетела девушка, дверь отскочила в ее мать, которая пыталась не отставать. Девушка не просила ее рожать, мать могла бы на хер отвалить. Она достала свой телефон, и мать, которая уже была рядом с ней, сказала: «Ну все, Бетани». С нее хватит. Они разошлись в противоположных направлениях. Я стояла у матери на пути, и она остановилась передо мной, достаточно близко, чтобы я могла рассмотреть ее сережки, похожие на крошечные леденцы. На секунду мы оказались лицом к лицу, глядя друг другу прямо в глаза, но не думаю, что она меня увидела. Я отошла в сторону, но она развернулась и погналась за дочерью, держа сумочку над головой и размахивая ею, как белым флагом.

Я шла медленно, глядя на лица людей, идущих по направлению ко мне, толкающихся с обеих сторон, задаваясь вопросом, не сжег ли кто-нибудь из них свой собственный дом дотла, и если да, то сколько времени прошло, прежде чем они смогли выходить на прогулку и покупать подарки.

Я зашла в кофейню и купила маффин. Я не была голодна и, вернувшись на улицу, попыталась отдать его бездомному, сидящему у банкомата. Он спросил меня, что это за вкус, и когда я сказала, он ответил, что не любит изюм. Я пошла к крытому рынку. Стоя возле кондитерской, я позвонила матери. В кондитерской за высоким столом у окна сидел ребенок с бабушкой. Он ел мороженое. Несмотря на то что он держал его в перчатках и все еще был в парке и шерстяной шапке, его губы были фиолетовыми.

Мать подняла трубку и спросила, все ли в порядке.

– Если я приду завтра, ты не будешь пить?

Паузы не было. Она сказала:

– Марта. Ты же попросила меня бросить. В тот день, когда позвонила мне из поезда.

– Знаю.

– Ну вот, я бросила, – сказала мать. – С тех пор я ничего не пила. После того как ты повесила трубку, я вылила все в раковину. Говоря языком группы, – она произнесла это слово так, словно оно было с большой буквы, – прошло двести восемнадцать дней с тех пор, как я в последний раз пила.

Мы никогда – ни Ингрид, ни мой отец, ни Уинсом, Хэмиш или Патрик, – никто из нас никогда не просил ее остановиться. Из чувства преданности или ощущения бесполезности мы никогда даже не обсуждали это между собой.

Я не заметила, что улыбаюсь мальчику с фиолетовыми губами. Он показал мне язык.

Мать спросила:

– Ты смеешься?

Я сказала «нет».

– То есть да. Но не над тобой. Над тем, что я только что увидела.

– Это хорошо.

* * *

Когда я прибыла в Белгравию, уже начало темнеть. Я проснулась, не собираясь идти, и провела утро на диване перед телевизором с выключенным светом, пытаясь убедить себя, что не чувствую себя виноватой за то, что разочаровала мать, что тошнота и сдавленность лба – это первый симптом мигрени и что я не впала в такое отчаяние, что, когда в полдень показывали «Любимые рождественские рецепты» с Мэри Берри, я задумалась, не перестану ли дышать.

Уинсом открыла дверь и восторженно встретила меня, свою немытую племянницу, которая была одета в футболку и спортивные штаны под пальто и держала в руках подарок для хозяйки, который купила в автосервисе. Она чрезмерно засуетилась вокруг моего пальто и рассыпалась в излишних благодарностях за подарок, а затем провела меня в парадную гостиную.

Надежда на улучшение самочувствия не оправдалась. Я пришла, потому что думала, что не смогу чувствовать себя еще хуже, но когда я вошла в комнату, то ощутила мгновенную и извращенную ностальгию по часам одинокого горя в Доме Представительского Класса.

Увидев Роуленда, мать и отца, сидящих в комнате, что казалась ошеломляюще пустой – каждый из них открывал по очень маленькому подарку, – я почувствовала себя неописуемо хуже. Это я устроила. Я была причиной того, что Ингрид и мои кузены решили отмечать Рождество в другом месте. Комната гудела от их отсутствия. Еще у печали был отдельный подтекст, настолько ощутимый, что вошедший незнакомец предположил бы недавнюю тяжелую утрату. Не было Патрика. Это тоже моя заслуга. И точно как моя тетя, мои родители и дядя были в совершенном восторге, увидев меня.

Отец подошел и обнял меня, одновременно похлопав по спине, как будто я совершила что-то похвальное, появившись в Белгравии: с опозданием, без предупреждения и неуважительно одетая, в самый важный для моей тети день в году. И она отложила ужин ради меня – на всякий случай, сказала Уинсом, в надежде вопреки всему, что я удивлю их всех. А Роуленд, который всегда шел на все, чтобы избежать прислуживания за столом, велел мне сесть, а он сходит положит мне еду.

Мать ждала до последнего и обнимала меня так же долго, как отец, но потом, вместо того чтобы полностью отпустить меня, она держалась за меня на расстоянии вытянутой руки, чуть ниже плеч, и говорила, что забыла, какая я красивая. Она не была пьяна.

И я стряхнула ее руку. И когда Роуленд вернулся, я сказала, что не голодна. И когда мой отец процитировал строчку из романа, который он тогда читал, утверждая, что находит ее и смешной, и уместной, я лишь пожала плечами, и когда Уинсом подошла ко мне с подарком, который оставила под елкой – надежда вопреки