Вместо этого я собирала доказательства этому, нанизывала их, как бусины, на одну длинную нитку. Я домысливала больше, чем мне говорили, и всякий раз, когда я представляла своего изуродованного ребенка, ребенка, изувеченного тем, какой матерью я буду, я чувствовала страх и еще больший стыд, и именно поэтому я лгала.

Все время. Всем. Незнакомцам, людям на вечеринках, родителям. Сестре, когда мы смотрели на ее спеленутого младенца в мягкой темноте. Себе, глядя в окно 94-го автобуса. Лгала Роберту. Он сказал: «Если вы решите забеременеть», – а я ответила ему, что не могу вообразить ничего хуже. И я лгала Патрику до того, как мы поженились, и каждый день после этого.

Мой муж не знает, что ребенок – это единственное, чего я когда-либо хотела. Он не знает, что видеть, как моя сестра стала матерью, прекрасной, хорошей матерью, – это все равно что быть разрезанной на две части, и то, как легко она беременела и рожала больше детей, чем хотела, делало этот разрез слишком глубоким, чтобы он когда-либо зарос. И я ненавидела ее, мое солнце-месяц-звезды-любовь-моей-жизни, за то, что она жалуется на все это: на разваливающееся тело, на новорожденных, которые изнуряют ее своим плачем, на подросших и их постоянные прикосновения и постоянную потребность в ней, на расходы, на стирку, стирку, стирку, вечную стирку и грязную обувь, на пропавший секс, на отпечатки их пальцев на всех окнах, на «опять вши!», на ночные страхи, на внезапную температуру и драки, на бесконечный шум и на то, что из-за них она совершенно бесполезна – потому что, боже, эти мальчики совершенны, совершенны, совершенны, прекрасны. Лучшее, что она когда-либо создавала. Но тебе так везет – ты, наверное, берешь в супермаркете одну корзину – ты, наверное, даже не знаешь, что туалетная бумага продается в упаковках по сорок восемь рулонов!

Внутри меня нет ничего, кроме желания иметь ребенка. В каждом вдохе и каждом выдохе. Ребенок, которого я потеряла в тот день у реки, – я так отчаянно хотела ее, что думала, что перестану существовать одновременно с ней. С тех пор я плачу по ней каждый день.

И я продолжаю лгать, потому что утром написала тебе записку, Патрик, и не оставила ее. Она здесь, в моей сумке. Я смотрю на свернутый лист. Наклоняюсь и достаю его, а мужчина с татуированной шеей говорит: «Без проблем» – и, скомкав, выбрасывает его в мусорное ведро.

Я не оставила ее тебе, потому что ты не заслуживаешь знать такое обо мне, о моем желании иметь ребенка или даже о моем диагнозе. Они были только мои. Я носила их одна, и это было как золото у меня внутри. Я жила, зная, что я лучше тебя. Вот почему я улыбаюсь тебе, как Мона Лиза, Патрик, а ты так внимательно изучаешь меня и не замечаешь. Ты этого не заметил. Ты не искал. И в любом случае это не имеет значения. Скажу я тебе или нет. Уже слишком поздно.

Я сказала:

– Нет, ну, просто разные возможности, наверное. То, что я хотела сделать и не сделала.

Татуировщик сказал:

– Да, точно. Жизнь. Целое ведро дерьма. Давайте сделаем «это».

Я думала, что будет больно, но это было не так, и я снова полезла в свою сумку свободной рукой и вытащила телефон. Перекрикивая звук иглы, он сказал, что у него никогда не было клиента, который листал бы ленту, пока ему делали татуировку. Он закончил через несколько минут, и когда он обмотал мой большой палец пищевой пленкой, я спросила его, помнит ли он мою сестру, женщину, которая потребовала остановиться, прежде чем он закончил первую букву имени ее старшего сына, потому что она была готова потерять сознание, – поэтому вместо трех имен у нее есть татуировка в виде очень короткой линии.

– Если это та, которая сказала, что я должен сидеть в тюрьме за то, что не предлагаю своим клиентам эпидуральную анестезию, а затем грохнулась на пол, то да.

Мы встали одновременно, и, когда я уходила, он сказал, что обычно предлагает клиентам пару таблеток ибупрофена или что-то вроде, но ему совершенно ясно, что я явно сроднилась с этой гребаной болью.

* * *

Было уже поздно, когда я вернулась в Дом Представительского Класса, позже десяти. Я попала под дождь. Волосы прилипали к спине. Я вытерла глаза, и кончики пальцев стали черными от туши. Патрик сидел в гостиной. Он заказал еду на одного и смотрел новости.

Он не спросил, где я была. Я не собиралась рассказывать ему и до этого момента – вообще говорить с ним, когда вернусь домой, но ярость от того, что я зашла и увидела, как Патрик занимается обычными делами, была настолько сильной, что глаза залило жаром и белизной. Отныне он не имел права ни на созданный им для себя обычный вечер, ни на какое-либо удовольствие от домашней жизни, ни на ее главные ритуалы и маленькие общие удовольствия. Из-за того, что он сделал, я осталась без них и никогда их не заполучу, сколько бы времени мне еще ни осталось.

Я подошла и встала между ним и телевизором. Я подняла большой палец, все еще завернутый в пищевую пленку, и сказала, что была в Лондоне, сделала татуировку. В наступившей тишине он двигал вилкой по пластиковому контейнеру, выискивая в рисе кусок чего-нибудь, во что можно ее воткнуть. Когда я спросила, не хочет ли он узнать, что это за татуировка, Патрик сказал «как хочешь» и продолжил возиться с вилкой.

– Это карта Гебридских островов. Хочешь знать, почему я ее набила? Хорошо, я расскажу тебе – это отсылка к морским новостям, Патрик. Циклон, иногда благоприятно и так далее. Та смешная шутка, которую я однажды отпустила, помнишь? О том, что это метафора моего душевного состояния. Ты спросишь, почему сейчас? Потому что я была у нового врача, который дал мне объяснение этого состояния. В середине мая, прежде чем ты спросишь. Так что да, уже семь месяцев.

– Я знаю.

– Что знаешь?

– Что ты ходила к психиатру.

– Что? Как?

– Ты же расплатилась моей картой. Имя Роберта было в квитанции.

Следующая волна ярости лилась из стольких источников, что я смогла осознать лишь один: как сильно я ненавидела то, что Патрик назвал его по имени.

– Если ты не хотела, чтобы я знал, тебе, видимо, следовало заплатить Роберту наличными.

– Не называй его так. Он не твой друг. Ты даже никогда не встречался с ним.

– Отлично. А у тебя ____________________,