«Привет, пап. Просто информирую, как дела. Я все еще в Нью-Йорке. Эти типы подбили мою машину на дороге в аэропорт, так что пришлось свернуть и оставить ее в гараже возле здания ООН. Думал позвать полицию, но с моим прошлым… Ну, ты понимаешь…»

– Еще бы, – сказал Валентайн автоответчику.

«Я связался с Писунчиком, велел ему закрыть бар, так что видишь, твое желание исполнилось: больше никаких подпольных ставок. Ха-ха. В общем, минут через двадцать за мной заедет Иоланда, и мы двинемся в Джерси. Когда устроюсь, позвоню, скажу, как со мной связываться. И, пап, еще раз прости меня за Мейбл. Я все думаю, как она там, в тюрьме… Это меня просто терзает».

Джерри посочувствовал Мейбл! Вот это прогресс: Валентайн не помнил случая, чтобы его сыну было жаль кого-то, кроме себя самого.

«И еще, пап. Раньше я в такой ситуации был бы ужасно на тебя зол, но я не обижаюсь. Что было, то прошло… Я начал понимать, что испытывал ты, когда у тебя из-за меня возникали всякие проблемы. Я тебя теперь лучше понимаю. В общем, позвоню».

Голос Джерри умолк. Валентайн подумал было проиграть запись еще раз, чтобы услышать, как Джерри занимается самобичеванием, но отказался от этой идеи. Ему и одного раза было вполне достаточно. И он стер запись.

Валентайн сел на кровать и задумался о Нике, о том, как тот зарывал фишку в могилу старого грека, задолжавшего ему кучу денег. На что каждый из нас способен ради родных и любимых? Да на все что угодно.

– Через двадцать минут начало! – заявил материализовавшийся на пороге Ник. – Сначала будет бой между боксерами второго полусреднего, я на них тоже ставку сделал.

Ник принарядился: в белых брюках, красной шелковой рубашке, расстегнутой так низко, что были видны седые волосы на груди – странный контраст с иссиня-черной шевелюрой. Шею его обвивали несколько золотых цепей.

– Через минуту буду готов, – сказал Валентайн.

Когда Валентайн ровно через шестьдесят секунд появился из спальни, Ник разразился упреками:

– Нельзя на бой так одеваться! За версту видать, что полицейский. Да на нас все пальцами показывать будут!

Увы, ничего другого чистого у Валентайна просто уже не оставалось.

– Открыт для предложений, – сказал он.

– Снимайте все, кроме штанов, я вам дам свое.

Вкусы Ника явно сформировались в семидесятых, потому что он торжественно выдал Валентайну приталенную рубашку цвета запекшейся крови и кремовый льняной пиджак с широкими лацканами и перламутровыми пуговицами. Валентайн разглядывал себя в огромном зеркале: еще бы волосы набриолинить – и ни дать ни взять боевик команды Мо Грина из «Крестного отца».

Ник постучал по часам:

– Пора двигаться. Я поставил два куска на то, что мой мальчик победит за три раунда.

На пороге Ник остановил Валентайна и показал на книжную полку. Там красовался портрет Элвиса Пресли с подписью: «Нику – ты лучший из лучших! Элвис».

– Я ему как-то раз помог, – по дороге к лифту пояснил Ник.

– Это как же?

– Я тогда только открылся – в семидесятых. Элвис у меня выступал, зал каждый вечер был битком набит. Деньги так рекой и текли! Ну, как-то раз он вечером у себя в номере смотрел телевизор, что-то там ему не понравилось, и он выстрелил прямо в экран. Пуля прошла через стену и чуть не убила парочку в соседнем номере.

– И что же вы сделали?

– Как – что? Пригласил телевизионного мастера.

– Что?!

– А что это вас так удивило?

– То есть вы просто починили ему телевизор?

– Конечно. А что еще я должен был сделать?

Невероятная логика! Непонятно – то ли полицию вызывать, то ли санитаров из дурдома…

– И что же его так разозлило?

Лифт остановился, и из него вышла пожилая пара – он в дешевом синтетическом костюме, она в похожем по тону платье, тоже из синтетики. Пронзительные голоса жителей Среднего Запада резали слух, при этом дама вопила громче:

– И прекрати делать вид, будто это я все проиграла!

– Ну а что прикажешь делать, если проиграла действительно ты, – защищался мужчина.

– Я проиграла в кено четыре сотни, – орала она, – а ты продул в крэпс четыре тысячи!

– Да, но зато я хоть знаю правила игры.

Пара, продолжая переругиваться, скрылась в номере. Ник и Валентайн зашли в кабину, Ник нажал на кнопку с надписью «Вестибюль». Двери за ними закрылись.

– Он смотрел передачу с Робертом Гуле,[38]– пояснил Ник.

Внизу Ник первым делом заглянул в ярко освещенную нишу Однорукого Билли. Сейчас он стоял свободным, и Ник отвесил полновесный поцелуй своему самому лучшему работнику. Джо Смит, который так и не поднялся со своей табуретки, хихикнул.

– Билли – моя лучшая придумка, – признался Ник. – Он приносит мне деньги каждый день и в любую погоду.

Снаружи их поджидал личный гольф-кар Ника – с его монограммой на борту и холодным безалкогольным пивом в держалке для бутылок. Валентайн сел на пассажирское место и вознес молитву: теперь-то он уже знал, какой из Ника водитель.

Стрип был запружен толпами, как Таймс-сквер в канун Нового года. Ник мчался поперек движения, заезжал за осевую и проскакивал на красный свет – и все это ради того, чтобы преодолеть несколько не таких уж длинных кварталов. Возле «Цезаря» он резко затормозил, и Валентайн чуть не вылетел вперед. Дорогу перегораживали сверкающие лимузины. Крутанув руль, Ник выскочил на тротуар и нажал на клаксон, сыгравший тему из старой кинокомедии.

– Везу тяжелобольного, везу тяжелого больного, дорогу, ребята! – кричал он, и празднично одетая толпа расступилась.

– Но он выглядит вполне здоровым, – заметил какой-то человек в смокинге.

– Он только что женился на собственной сестре, – заорал Ник в ответ. – И кто он, по-твоему? Здоровый?

По тротуару Ник домчался до стоянки, выскочил, сунул мальчишке-парковщику пятьдесят долларов.

– Не беспокойтесь, мистер Никокрополис, я присмотрю, – пообещал мальчишка.

Вслед за Ником Валентайн вошел в кичащееся роскошью казино. Здесь царил настоящий бедлам: все столы заняты, кругом толпы игроков. Ник сновал среди них чуть ли не вприпрыжку: здешняя атмосфера вызывала у него адреналиновый шок. Джей Сарно, импресарио, который создал «Цезарь» практически в одиночку, стилизовал отель и казино под древнеримские термы, в которых устраивались пышные оргии. Это заведение никогда не задумывалось как место для благопристойного и убогого семейного отдыха, никогда оно таким и не станет.