Но легион «Валлония» не хотел оставлять своего убитого командира в руках русских. Ночью лейтенант Тиссен, рука которого, пробитая пулей в феврале, гноилась, пополз с волонтерами, бросился на противника, отвоевал избу, откопал труп и под огнем принес его на наши позиции.

Мы положили командира на несколько неотесанных досок. Мы решили сделать прорыв, унося тело с собой, если прорыв был еще возможен. Или же, верные его памяти, умереть на его гробе.

Мы были окружены больше, чем когда-либо. В среду утром 15 февраля 1944 года положение не улучшилось. Шендеровка была полностью взята окруженными частями, но ценой трех дней и двух ночей драматических рукопашных боев, и результат этот ничего не менял к лучшему. Что надо было сделать срочно, так это прорвать советские боевые порядки, добраться до немецких танков, подходивших с юго-запада и пытавшихся нас спасти.

Наши дивизии не продвинулись вперед более, чем на три километра к югу от Шендеровки. Зато у нас в тылу враг далеко уже обошел Корсунь: с 12 февраля на северном участке он захватил в три раза больший плацдарм, чем потерял на юге.

Мы владели теперь клочком территории менее, чем в шестьдесят квадратных километров. Настоящее человеческое море влилось в эту бухточку. На одного сражающегося человека приходилось семь или восемь ожидающих боя, стесненных в этой долине. Это были водители тысяч грузовиков, потерянных в грязи отступления, это были и вспомогательные службы: интенданты, вооруженцы, медперсонал, ремонтники, фельдпочта.

Деревня Шендеровка была своеобразной столицей этой преследуемой уже восемнадцать дней армии. Эта микроскопическая столица, истрепанная шестьюдесятью часами боев, имела только завалившиеся избы с разбитыми окнами. В этих избах располагались КП дивизии «Викинг», каждого из ее полков, и нашей бригады. В нашей халупе без тепла и стекол всего из двух комнат без пола нас столпилось около восьмидесяти человек: несколько уцелевших штабистов, связисты, тяжелораненые и много заплутавших немцев.

Моя рана горела. У меня было сорок градусов температуры. Лежа в углу, накрытый овчиной, я руководил бригадой «Валлония», командовать которой мне было приказано накануне.

Не было больше ни офицера-порученца, ни заместителя командира батальона. С каждым часом поступали все более и более тревожные известия, день и ночь приходили затравленные нижние чины, шатающиеся от изнеможения люди, падающие свинцовой массой на пол или плачущие, как дети.

Приказы были неумолимы. Наша бригада должна была зацепиться за боковой авангард в Новой Буде, пока прорыв на юго-западе не подойдет к своей последней стадии.

Роты, десять раз отброшенные противником, десять раз бросавшиеся в контратаки, занимали импровизированные как попало, случайные позиции. Некоторые взводы были выдвинуты далеко на восток. Половина связных, доставлявших им приказы, были схвачены монголами, укрывавшимися в засадах.

Офицеры доставляли мне безумные записки, сообщавшие, что все кончено. Каждому виделись десять танков, когда их было два. Мне приходилось злиться, метать громы и молнии, отсылать формальные задачи и резкие упреки.

Командир «Викинга» жил в соседней избе. Ежеминутно он получал пессимистические донесения от частей, сражавшихся рядом с нашей. Естественно, каждый старался обвинить во всем соседа, как водится в армии, во всех переплетах, что случались на собственном участке.

Меня вызвали в штаб. Я нашел генерала Гилле с суровым взглядом и плотно сжатыми челюстями. Он отдал мне жесткие как полено приказы: наступать. Этот человек был прав, отдавая такие приказы. Только железная энергия могла еще нас спасти. Но это было нелегко.

Мои указания офицерам уходили острыми как стрелы. Несчастные и дорогие парни, все такие преданные и смелые, с желто-серой кожей, лохматыми волосами, ввалившимися глазами, на исходе нервных сил, должны были постоянно бросать в бой сотни солдат, доведенных до пределов человеческих усилий…

Мне удалось добиться получения еще пятидесяти тысяч патронов. Отважные снабженцы с парашютами постоянно обеспечивали нас боеприпасами, но лимиты были такие жесткие, что был установлен настоящий регламент парашютирования.

В назначенный час, когда самолеты начинали кружить над нами, в воздух с четырех сторон взлетали ракеты. Они обозначали нашу крохотную территорию. Спускались толстые серебряные сигары с патронами. На несколько часов мы были спасены. Самым тяжелым было снабжение продовольствием. Абсолютно ничего. Дивизия смела в Корсуне последние запасы. Люди без сна, дрожа от холода, больше ничего не получили из горячего или холодного в течение трех дней. Самые юные падали в обморок носом на автомат.

На нашей высоте Новой Буды мы подумали, что прорыв должен состояться в понедельник. Но во вторник он еще не начался. Когда же он начнется?

В раздумьях, как нам не умереть от голода, если пули пощадят нас, я взял лошадей, что тащили фургоны с ранеными до Шендеровки, и посадил на них своих самых шустрых валлонцев.

Среди личного состава я разыскал несколько пекарей. В нашей избе стояла полуразрушенная печь. Они привели ее в порядок. Через несколько часов наши кавалеристы вернулись с несколькими мешками муки, брошенными поперек лошадей. Еще надо было достать дрожжи. Ни у кого не было ни грамма. Наши фуражиры отправились на поиски и вернулись наконец с небольшим мешком сахара. С сахаром и мукой, казалось, можно было сделать дело. Без промедления запылал в печи огонь.

В конце дня я послал на позиции круглые хлеба странного вкуса, плоские, как тарелки. Каждый получил четверть этого странного пирога.

Другие солдаты пригнали несколько заблудившихся коров. Их сразу зарезали, распотрошили, освежевали и разрезали на сотни грубых кусков с помощью импровизированных резаков.

Невозможно было найти печки. Я приказал развести у двери костры из бруса. Легко раненые солдаты, негодные к бою калеки получили каждый по штыку или копью. Они должны были зажарить на огне окровавленные куски.

Естественно, у нас не было ни соли, ни каких-либо специй. Но два раза в день каждый боец получил на позиции свой кусок коровьего мяса, более или менее поджаренного, который он грыз во все зубы, как ирокез.

Я захотел даже дать супа бригаде. В двух километрах к северу от Шендеровки в грязи среди сотен грузовиков валялась полевая кухня. Наши повара подцепили ее на буксир, притащили и из немыслимых подручных продуктов сделали потрясающее варево.

Мы смогли найти лишь две бочки без крышек, чтобы транспортировать эту изысканную бурду. Мы погрузили бочки на двухколесную тележку, которой потребовалось восемь часов, чтобы покрыть три километра грязи, которую мороз делал теперь ужасно вязкой. Когда на исходе ночи повозка прибыла наконец в Новую Буду, бочки, трясшиеся во все стороны, были на три четверти пусты. Остальное содержимое, полное ледышек, было отвратительной жратвой. Мы скромно удовольствовались сладким хлебом и жареной коровятиной.

Где бы мы ни пристроились, чтобы перекусить, везде враг стрелял по нам. Шендеровка была испещрена пулями. Повсюду приходилось перешагивать через убитых лошадей, сломанные машины, трупы, которые даже больше не хоронили.