— Я ищу Джо Эллиота. Он ведь у вас работает?

Женщина пожала плечами.

— Стенли, — окликнула она тучного мужчину у дальнего конца стойки, — тут спрашивают, работает ли у нас Эллиот.

— Работал, — ответил мужчина. — Но больше не работает.

Робин растерялась:

— Джо уволился?

— Я его выгнал.

Она уставилась на мужчину:

— Когда? За что?

— Недель шесть назад. За драку.

— За драку? Джо?!

— Он самый, лапочка. Набросился на какого-то своего приятеля. Мне пришлось разнимать их. Не хочу, чтобы в пивной устраивали драку мои собственные служащие.

Робин подумала о пустой и темной квартире и нерешительно спросила:

— Этот его друг… Он был светловолосый? Ровесник Джо?

Владелец пивной кивнул.

Когда она вышла на улицу, все еще шел дождь. Внезапно Робин почувствовала усталость и отчаяние. Милю, отделявшую ее от дома, девушка прошла пешком, пытаясь осмыслить сказанное владельцем «Штурмана».

В передней ее ждали письма от родителей, от Майи и от Элен. Она рассеянно пробежала их, не вникая в смысл, выпила чаю с булочкой и ушла к себе. Села за письменный стол, попыталась поработать над последней главой, но не смогла сосредоточиться — мозг словно парализовало. Карандаш застыл на полуслове, и Робин закашлялась.

Если они не поругались сразу, то лишь потому что Джо заставил себя прикусить язык. Пропасть, существовавшая между отцом и сыном, никуда не исчезла. Отец презирал все, что было дорого Джо: музыку, книги, социализм. Джон Эллиот критиковал его манеру одеваться, говорить и проводить время. У них не было ничего общего. Джо мог бы дать волю своему прежнему подростковому упрямству, но теперь он стал старше и умнее. Кроме того, он начал уважать отца за поразительное умение работать стиснув зубы.

Джо смирился с тем, что по возвращении в Йоркшир ему придется играть роль, прежде ненавистную и отвергнутую. Он — единственный наследник отца: после смерти Джона Эллиота ему достанутся завод, дом и большая часть рабочей слободки. Джо сходил на завод и снова увидел ряды огромных грохочущих станков. Поработав в офисе с документами, он узнал, какие нечеловеческие усилия понадобились, чтобы удержать завод Эллиота на плаву в самый разгар депрессии.

Отцу принадлежало большинство типовых домиков, составлявших Хоуксден. Он построил школу; его покровительство помогало существовать трем здешним магазинчикам. Местные парни снимали перед Эллиотами шапки, девушки делали книксен. Джон Эллиот считал себя кем-то вроде доброго помещика, но Джо смотрел на это совсем по-другому. Он знал, что в крошечных домишках не было ни электричества, ни водопровода, что дети рабочих играли на тротуаре босиком и что покровительство было плохой заменой независимости.

Он жалел отца, который вел постоянную борьбу со своим происхождением (сказывавшимся в Эллиоте-старшем на каждом шагу) и стремился жить «как благородные». Об отцовском плебействе говорили сохранившиеся в отцовском лексиконе словечки, которые были в ходу только на севере, а также постоянные переходы от «вы» членов королевской семьи и дикторов Би-би-си к «ты» времен его детства. Отправив сына в закрытую частную школу, Джон Эллиот сделал его одним из тех, кого он презирал и кому одновременно завидовал.

Их нынешние перепалки были только слабым эхом старых ссор. Казалось, ни у кого из них не хватало духу на большее. Во время трапез они либо пикировались, либо ели молча. В других семьях принято было разговаривать друг с другом, но Эллиоты представляли собой исключение. Из их неловких, отрывочных бесед Джо узнал, что тетя Клер, сестра его матери, несколько лет назад прислала в Хоуксден письмо, в котором просила сообщить адрес Джо.

— Ну я ей и отписал, что знать его не знаю, потому как в глаза тебя не видел, даже весточки не получал, — ехидно сказал Джон Эллиот, набивая трубку.

Конечно, письмо, которое могло бы пролить свет на местопребывание Клер, было давно потеряно.

Это молчание живо напоминало Джо молчание, царившее в его детстве; огромный, уродливый, пустой дом; обеды, перемежавшиеся скучными и долгими описаниями пустяковых событий на заводе и вежливыми, но равнодушными ответами матери. Тогда Джо жалел скучавшую мать, теперь он, сам узнавший, что такое любовь без взаимности, вспоминал неумелые попытки отца завязать беседу и морщился.

Прошло две недели. Джо пытался не думать о Робин и все же думал о ней постоянно. Он ничего не знал о ней почти два месяца. Позвонить ей было нельзя: телефон в меблированных комнатах не предусматривался. Конечно, можно было написать письмо, но Джо не знал, что ей сообщить. Играя на пианино в комнате матери, он вспоминал неудачный брак родителей и думал, что безнадежность может передаваться от поколения к поколению так же, как голубые глаза или горб. Он попытался отвлечься, взявшись разучивать одну из самых трудных сонат Бетховена, и вдруг услышал голос отца:

— Парень, у тебя что, уши заложило? Гонг на обед прозвучал еще десять минут назад.

Джо снял руки с клавиш. Отец пренебрежительно посмотрел на пианино.

— Эта чертова штуковина — пустая трата времени.

— Эта штука делала маму счастливой, — повернувшись на табурете, ответил Джо и сам удивился злобе, прозвучавшей в его голосе.

— В смысле, для парня. У девчонок все по-другому. Кроме того, Тереза всегда была счастлива. У нее было все, чего она хотела.

— Ох, ради бога… — Джо встал, захлопнул крышку с такой силой, что зазвенели струны, и подошел к окну. — Глянь-ка, папа. Ты только глянь…

Стоял серый и мрачный январский день. Все дома в слободке были черными от многолетних слоев сажи; все дорожки, тропинки и древесные стволы были затянуты сверкающей шелковой пеленой дождя.

— Разве здесь есть еще один дом, как этот, да хотя бы вполовину меньше? С кем ей было разговаривать? Куда ходить? Господи, ведь она выросла не где-нибудь, а в Париже! Ты ведь там бывал, кажется?

Последовало молчание.

— Было дело раз, — в конце концов ответил Джон Эллиот.

Джо уже в сотый раз удивился, как могли пожениться столь несхожие люди. Что заставило мать отправиться в добровольную ссылку, обречь себя на холод и одиночество, порвать с семьей и страной, которую она любила?

— Я дал ей этот дом, собственного пони, кучу платьев и побрякушек. Побрякушки она любила.

Джо коротко и гневно выдохнул, а потом сказал:

— Она умерла здесь. Высохла и умерла. Я видел это собственными глазами.

И тут же пожалел о своих словах. Но боль, мелькнувшая в глазах отца, сменилась горечью, и Джон Эллиот ответил:

— Думаешь, тебя ждет то же самое? Тебе всегда было мало того, что я мог дать.

— Дело в другом, — устало ответил Джо. — Просто я не гожусь для этого места. Неужели ты не понимаешь?