На Уоллесе был синий широкий свитер, из ворота которого выглядывала рубашка великолепной белизны.

Увидев вошедшего, хозяин улыбнулся:

— Спасибо, что приехали, мистер Лоринг! Вот второе кресло. Садитесь, прошу вас. Сока хотите?

— Хочу. Здравствуйте, мистер Уоллес.

Даниэль, все еще ощущая небольшую ломоту в перетруженной на тренажере спине, с наслаждением утонул в высоком кожаном кресле и взял протянутый хозяином стакан с ароматным малиновым соком. Теперь он разглядел миниатюрный холодильник, встроенный в стену за левой тумбой стола. Заодно теперь можно было увидеть и настольное фото. На нем красовалась девушка лет двадцати двух, в светлой блузе и небесно-голубых джинсах, застывшая на фоне ствола и пушистых ветвей кедра. Густая масса пепельных волос рассыпалась по плечам и груди, на губах играла радостная и смущенная улыбка. Даниэль понял, что видел ее. Но где? И вдруг едва не ахнул: Айрин!

— Ну да, — проследив его взгляд, Уоллес кивнул. — Это она. Мисс Айрин Тауэрс двадцать восемь лет назад. Как раз тогда мы с ней и познакомились. А хороша была, да?

— Она и теперь не урод, — вдруг обиделся за комиссара Лоринг. — Значит, вы давно с ней дружны?

— Дружен? — Уоллес странно усмехнулся. — Да, пожалуй. Как-нибудь, если захотите, расскажу. Или она расскажет. Вы ведь с ней тоже подружились?

— Да.

— Прекрасно! — голос эксперта потеплел, но оставался твердым. — Вам повезло, Лоринг. Она никогда никого не предает. Просто не умеет. Но мы с вами должны говорить не о ней, а о вас.

Уоллес снял свои очки и положил на стол. Никаких уродливых увечий под ними не открылось. Глубокий шрам, рассекая бровь ровно пополам, уходил в левую глазную впадину. И видно было, что здесь вмешивались пластические хирурги: веко оказалось сшитым из двух половинок. А сам глаз был таким же, как правый, — серо-стального цвета, блестящим, пристальным. Слишком пристальным! Едва взглянув, Даниэль понял, что этот глаз неотрывно смотрит всегда в одну и ту же точку. Он был стеклянный. Вот почему очки!

— Я хотел спросить вас, Даниэль (странно, но эта неожиданная фамильярность совершенно не уязвила гонщика!). Я хотел спросить вас: тот психоз, что устроили средства массовой информации, он чем-то спровоцирован с вашей стороны? Ну, к примеру, в лос-анджелесском столкновении была хотя бы частично ваша вина?

— А вы видели заезд? — спросил Лоринг.

— Нет, — качнул головой Уоллес. — Я гонки не смотрю. Не смотрел. Теперь — другое дело.

— Моя вина была, — проговорил Даниэль. — Я атаковал слишком резко. Но Рихтер виноват не меньше: он пытался перекрестить траекторию с большим опозданием, когда касание стало уже неизбежным. Вот мы оба и вылетели. И по-настоящему оба должны были друг перед другом извиняться. Я так и собирался сделать. И вдруг началась эта истерика. Но вообще-то они правы: у меня опыта в десять раз больше, чем у Гензеля Рихтера, надо было это учесть.

Эксперт удовлетворенно кивнул и слегка улыбнулся:

— Это я и ожидал услышать. Ну а эта их болтовня, что вы все время совершаете тараны на трассе…

— Не больше, чем все остальные! — Даниэль с трудом сдержал раздражение. — И если вы разбираетесь в гонках, то знаете: таран опасней для того, кто атакует. Намеренно его почти никто не совершает, чаще — по ошибке. И случается такое со всеми. Просто считают, что мне это сходит с рук, а другим — нет. Может быть. Может, действует авторитет шестикратного чемпиона. Во всяком случае, я не прошу прощать мне то, что не прощается другим! И не хуже других знаю, что разрешено, а что запрещено.

И снова — спокойный кивок наполовину седой головы эксперта:

— Понятно. Ну, бред по поводу вашего надменного характера и заносчивости я обсуждать не стану. А спрашиваю все это к тому, чтобы понять: как вы сейчас чувствуете себя под этим обстрелом? Силы-то есть?

— Я ко всему привык, — чуть подумав, ответил Лоринг. — И смешно обессилеть из-за журналистской брехни. Правда, вот еще машины взрываются, люди погибают. Но это уже — ваше дело, полиции. А силы? Куда они денутся?

— И вы действительно не понимаете, что вас хладнокровно убивают? — спросил эксперт. — Я имею в виду не взрыв и не нападение в баре, а всю эту травлю, которая длится вот уже три месяца, с небольшим перерывом.

Даниэль искренне рассмеялся:

— Ну, сэр, бросьте! Я же не девица. Мужчину этим не убьешь.

Уоллес только на миг опустил голову, потом опять пристально посмотрел в глаза гонщику.

— Айрин мне говорила, что вы в свое время почитали Уолтера Дейла.

— Почему — «в свое время»? Это мой любимый гонщик. Мой учитель и кумир моего детства! — Даниэль говорил с необычной горячностью. — Мечтой моей жизни было — хотя бы раз участвовать в заезде с Дейлом.

— И обогнать его? — улыбнулся Уоллес.

— Вряд ли я бы его обогнал. Наверное — даже и сейчас, будь мы ровесниками. Но постарался бы.

Зрячий глаз эксперта странно заблестел.

— А вы помните, — тихо спросил он, — что предшествовало гибели Дейла?

— Да: я помню все его заезды. Все поул-позишн, все подиумы! Помню, как он шел по трассе в тот день и как…

— Стойте, стойте! — Уоллес поднял руку. — Это я помню и сам. Нет, я — о другом. За пару месяцев до трагедии пресса начала такую же точно кампанию травли вашего кумира. И обвинения — те же: тараны на трассе, высокомерное отношение к другим гонщикам, излишние симпатии судей. Еще утверждали, будто Дейл чуть ли не подкупил судейскую коллегию, когда однажды выиграл заезд при помощи как раз пресловутого тарана.

Даниэль кивнул:

— Я даже сохранил вырезки из этих паршивых газет. Видеомагнитофона тогда у меня не было, но я и передачи все помню. Помню, как послал в одну газету совершенно бешеное письмо. И обратился в нем к другим гонщикам. Я написал: «Вы все ненавидите Дейла за то, что не можете его обойти. И никогда не обойдете!» Жаль — тогда я не знал формулы Паганини. Надо было ее привести!

Эксперт нахмурился:

— Значит, вы понимаете, что они его убили? Вернее — хотели убить?

— Что вы! Он же разбился об этот треклятый «риф»!

— Ну да. О тот самый «риф», который прежде проходил восемьсот с лишним раз. Гонщик, который за всю жизнь всего семь раз вылетал с трассы, вдруг врезается на полном ходу в скалу, будто заснув за рулем! Это что — нормально?

Даниэль побледнел:

— Но… Ведь вы же не хотите сказать, что…

— Нет! — ответ Уоллеса прозвучал как выстрел. — Никто не подсыпал Дейлу сонного порошка, не выводил из строя его болид. Вывели из строя его нервы, его сознание. Лишь на долю секунды, но этого хватило. Представьте: трасса, гонка, полная концентрация только на движении, на полете, на схватке. Отключение от всего, что мешает, от всех мыслей и эмоций. Вы — машина, надежная, стремительная, беспощадная и неуязвимая. И вот в этот полет, в совершенно замкнутое пространство вашего сознания, собранного вокруг одной только цели, — вдруг вонзается посторонняя мысль, даже — тень мысли. Мысли о том унижении и той ненависти, которые рвут вас на части все эти дни. Это — как булавочный укол, но он нацелен в мозг! И на кратчайший миг вас ослепляет вспышка горечи и злости, и руки в нужную долю мгновения не делают крохотного движения вправо. Мозг успевает это понять, но ничего уже нельзя сделать: серая масса скалы бьет в глаза, и все пропадает. Тьма. Конец. Ну, что вы так смотрите? Верите, что так и было?