подошел к окну. — А вы знаете, что здесь, именно здесь, была в «Американской» гостинице Чека, что отсюда отъехал «фиат» за телами — к Ипатьевскому? Здесь и дома, и дороги, и люди — все свидетели трагедии, преступления, но все пока молчат. Наша задача — растревожить, заставить говорить.

— Вот я и предлагаю…

— Вы предлагаете бесповоротно скомпрометировать следствие. Кто поверит, что русские люди, пусть и большевики…

— Там не только русские были. И мадьяры, и евреи, и бог знает кто еще!

— Вот-вот — евреи… Сейчас мы это предположение обсудим. Но прежде я хочу решительно заявить вам, что остатки одежды присутствуют на руднике. Я считаю, что рубили прямо в одежде и жгли. Если же правы вы — тогда голых покойников швырнули в дорожную яму? Вы верите, что — хорошо, пусть большевики, к тому же еще и евреи, — могли сделать это? Невероятно. Мы ничего не найдем под мостками и опозоримся навсегда! Нас отстранят. Между тем — не сочтите за бахвальство — я единственный человек здесь, способный вскрыть это дело. Я иду путем закона, наработанным способом профессионального следствия, а не наитием, мистикой, озарением. Нет, Алексей Александрович, я уважаю вас, но не надейтесь. Этого не будет.

— Что ж… Воля ваша, я подчиняюсь.

— Теперь о евреях. Это больная проблема, больной вопрос. Я верю только доказательствам. Да, Юровский — еврей. Голощекин — еврей. Свердлов — еврей. Но упаси нас господь видеть в убийстве Семьи ритуальное действо, заговор, на котором когда-то настаивали в связи с делом Бейлиса, — до тех пор, конечно, пока не доказано обратное. Ветер дует от надписи на дурном немецком, но это вполне могли писать мадьяры. Я хотел бы также, чтобы мы разобрались и с надписью из четырех знаков, вы их видели.

— Да, ужасающее предположение, если оно подтвердится…

— Вы правы, мир содрогнется. Но пока, полковник, мы не имеем подтверждения тому, что эти знаки еврейского происхождения. С другой стороны — первым осматривал помещение судебный следователь Сергеев. Мне сказали, что кто-то из его родственников от Сиона, так сказать, но я не могу по этим основаниям подвергнуть сомнению профессиональную честность Сергеева. Он расплывчат, нецелеустремлен, вял, но он слуга закона! И он не мог не заметить эту странную надпись! Но если она не внесена им в протокол в июле 18-го или не уничтожена, однако нет таких следов — согласитесь, значит, вывод только один: надпись эта появилась в ходе следствия, уже после убийства.

— Но тогда это просто росчерки, тогда они не носят ритуального характера?

— И слава Богу, полковник! Слава Богу, говорю я вам, потому что в противном случае мы все равно вряд ли что-либо докажем — вспомните Бейлиса, там тоже ничего не смогли доказать, но зато обвинений в юдофобии, антисемитизме, ненависти к евреям — мы получим сверх головы! Это же убеждение мирового коммунизма — что правые ненавидят евреев. Нет! Мы не принимаем марксизма, вот и все, независимо от того — еврейский он или русский! Бакунин, Кропоткин, Нечаев, Бабушкин — это все наша кровная русская сволочь, согласитесь…

* * *

…Всю ночь Дебольцову снился рыжий раввин с пейсами до пола — почтенный священнослужитель пел «Боже, Царя храни…» и лез целоваться. Проснулся Дебольцов в холодном поту.

* * *

На следующий день утром поехали на Верх-Исетский завод — Соколову нужны были люди, чтоб разработать урочище Четырех Братьев. Дебольцов сомневался: рабочие? Революционного завода? Сподвижники большевиков? Никогда они не станут помогать! Но полковник ошибся…

На внутренней площади была сооружена трибуна из досок, ветерок полоскал российских два флага; когда вслед за Соколовым Алексей поднялся по наспех сколоченной лесенке — увидел портрет Государя в черных лентах и рабочих вокруг, человек сто или больше, стоявших плотной толпой, молчаливо и сумрачно. Соколов шагнул к перилам:

— Промысел Божий совершился, Царская семья убита. Люди — тоже.

Шапки слетели с голов, разрозненно начатая молитва на последних словах стала единой, слитной: «Помяни, Господи, рабов Твоих убиенных, егда приидиши во Царствии Си…» — вероятно, было много староверов.

— Но до тех пор, — продолжал Соколов, — пока не найдены тела, мы имеем право надеяться, и долг повелевает нам сделать все для обнаружения преступников и дел их… Я обращаюсь к вам, православные, и прошу оказать помощь правому делу.

Только теперь увидел Алексей белый транспарант с надписью: «Рабочие Верх-Исетского завода не причастны к убийству Царской семьи». Это было даже трогательно…

Из толпы вышел мастер — ладно одетый в костюмную тройку, с изрядным галстуком на белой рубашке, по обычаю — в тщательно начищенных хромовых сапогах. Откашлявшись в кулак и оглянувшись на толпу, заговорил негромко, с видимым волнением:

— Рабочие говорили между собой. Четыреста человек дали согласие. Лагерь поставим в урочище, за Чувакишем, работать станем хоть в четыре смены — днем и ночью. Так говорю?

И толпа согласно загудела. Вышел священник, благословил, опустился на колени и все за ним; слаженно потекла молитва «За Царя»:

— Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы Благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя…

— А он, может быть, и не живой уже… — донеслось до Алексея. — А мы здесь поем. Кощунство получается.

И другой голос возразил:

— Победы для царя просить — это значит над большевиками. И слава Богу.

Заводские строения таяли и исчезали. «Как будто во сне…» — подумал Дебольцов. Мастера он узнал: когда сибирцы входили в город — стоял за спиной и ругался матом.

* * *

Работы велись полный световой день, никто не роптал, для бородатых мужиков с завода дело это было как бы самооправданием: мы не причастны к убийству, мы поможем изобличить убийц, мы найдем тела мучеников…

Гнус висел в полуденном воздухе, было сыро и прело, папоротники поднимались высоко, после обеда моросил дождь, превращая быт в форменную муку. Дебольцовы жили в палатке армейского образца — Алексей считал делом чести разделить неудобства и тяготы с добровольными помощниками,