— Кого тут носит?

— Я брат Анны Павловны, — поторопился Степка.

Женщина отступила от двери и спросила кого-то в комнате:

— А кто это у нас — Анна Павловна? Нюрка, что ли? Нюрка, наверно?

— Лихановская, — подсказал Степка.

— Нюрка и есть. Проходи, не через порог же разговаривать.

Степка, сидя на высоком табурете, разулся, набрякшие и измазанные грязью сапоги сунул под лесенку, по которой взбираются на печь, и в белых шерстяных носках прошел в комнату. Вернее, это была комнатушка на одно окно: в ней всего лишь умещались кровать, с шарами по углам, стол, сундук, окованный белой жестью, да боковина русской печи, от которой тянуло сухим теплом, вареной капустой и луком. Хозяйка сидела на табурете, прижавшись широкой и мягкой спиной к боковине печи и, поставив голые ноги на нижний переплет табурета, подшивала ребячий валенок. В кровати под стеганым одеялом и полушубком сверху лежала девочка, похожая на мать: такая же лобастая, с такими же, как у матери, круглыми маленькими глазками на широком бело-розовом личике.

— А лопатину-то чего не сняли? Нюрка, она на путях, долго ее не будет. В сумерки уж. Брательник ты ей?

— Брательник. Родной. Кровный, — отвечал, вешая в прихожей свой бушлат.

— Обличием вы не пошибаете. Который старше-то?

«Ух и мастера бабы выспрашивать, — подумал Степка. — Надо же, какой вопрос подкинула».

— Большой-то спрашиваю, который?

— Который наперед родился.

— Дак который?

— Я старше на две зимы.

— Чтой-то и не походит.

— Ходит вот, — сказал Степка, появляясь в комнатушке и заправляя гимнастерку под ремень.

— Отслужился небось?

— Отбарабанил законное.

— Теперь жениться?

— Что ж, попадет из себя красивая да хозяйственная…

— А уж обязательно красивая?

— На глазах у людей живем: чтоб не стыдно было.

— Почему это так-то: парень другой — соплей перешибешь, а девку за себя гребет что покрасивее да повидней?

— Возле хорошей сам лучше.

— Паразиты вы — мужики.

— Так-то уж и паразиты.

Хозяйка вначале говорила весело, маленькие глазки ее приветно искрились и щурились, но когда разговор зашел о мужиках, она вдруг перестала улыбаться и уткнулась глазами в работу, а шило и иголка с дратвой стали медленнее в ее руках. Степка внимательно разглядывал ее и приятно удивлялся, обнаружив, что хозяйка совсем еще молода: ей едва ли можно было дать двадцать три. Была она не причесана, боса, и безрукавное платье на ней в обтяжку, застирано до неопределенного цвета, однако молодое, чистое, женское заслоняло все и делало ее красивой.

— Молчишь-то что? Тоже ведь жадным будешь. Одну возьмешь, а на других глядеть станешь.

В прихожке открылась дверь, и женский торопливый голос спросил:

— Рушники там твои?

— Ну.

— Я уберу. Мою веревку Нюрка заняла. Развесила свое бельишко — глядеть не на что. Штаны, рубахи, будто Петька в рабочих рукавицах лапает ее.

Хозяйка вдруг сорвалась с места, давясь смехом, мягко и упруго ступая крепкими босыми ногами по половикам, выбежала в прихожую и зашушукала на соседку, а вскоре обе они засмеялись приглушенным смехом и заговорили громко о том, что к вечеру придет вагон-лавка и будет стоять семь минут. А что можно купить в семь минут?

— Вот если бы рыбу привезли, — вздохнула хозяйка. — Так хочется рыбки…

— Мало ли чего тебе хочется, — опять захихикала соседка и, внезапно погасив смех, хлопнула дверью.

Пока женщины разговаривали, Степка поднял упавший на пол валенок с дратвой и непришитой пимной заплатой, осмотрел работу и взялся было шить. Но плохо проваренная и невощеная дратва тянулась с трудом, и Степка все время боялся порвать ее. Большая красная и опухшая с сырого холода рука не лезла в валенок, никак нельзя было там ухватить пальцами иглу. «Ну кто детские пимишки подшивает через нутро? — сердился Степка. — Одно слово — баба. Поверху шов скрадывают. Скажи — спорить станет».

— Ведь не умеешь, — поглядев на Степкины потуги, засмеялась хозяйка и уже совсем торжествующе добавила: — А тоже: покрасивей да похозяйственней. Горе луковое. Дай-кось.

Степка сконфузился, вернул валенок и, зная, что о шве говорить бесполезно, спросил:

— Мужская работа — где он у тебя?

— Муж — объелся груш.

Девочка, все время молча глядевшая на взрослых, вдруг повеселела и объявила:

— И вовсе нет. Он в Молоковку к другой ушел и не дает на меня денег…

— Лежи, холера. Дернули тебя за язык…

Девочка сползла с подушки и спряталась под одеялом, бубня что-то свое, обиженное и недовольное.

— Помыркай еще, — пригрозила мать. — Сижу вот из-за тебя пятый день дома.

— Ты что кричишь на ребенка? — с веселой строгостью сказал Степка. — Чего ты на нее шумишь?

— А тебя спросили? Ты своих заведи да ими и распоряжайся. Корми, пои, одевай, воспитывай — все одна.

В голосе ее уже звенели близкие слезы, и Степка почувствовал себя очень неловко и не нашелся что сказать. «Женись — вот так и пойдет свара: спор да ругань… Петька-то — кто же он такой? Лапает, говорит, ее в рабочих рукавицах… Наверно, тот самый мордоворот, что на путях встретился. Не надо уж было ходить».

— Испугался. Примолк. — Неожиданно громко и весело расхохоталась хозяйка, и на сердце у Степки опять отмякло: вновь молодое, женское, ласковое проглянуло в ней. «Поговорить бы начистоту, кто он Нюрке-то. Сказать, что ли?..»

— Петька-то муж ей?

— Навроде. Только живут по-згальному: неделю вместе да месяц врозь.

— Тут на путях я видел такого мордастого, не он?

— Он, кобелина. Да ведь и ты такой же будешь. Ну скажи — нет?

— Я хозяйство люблю, — ни с того ни с сего ляпнул Степка.

— И Петька тоже хозяйственный, — закатилась она смехом, — он вот идет к Нюрке — корову на веревке тянет. Нажился здесь — коровку за рога и к матери, в деревню. Там у него еще две. Молочко, гад, попивает. На троих силу ведь надо… Советская власть у нас, а подхолостить таких не могут.

— Власть тут ни при чем. Сами вы, бабы, виноваты.

— С каких щей?

— Знаешь, что женат, зачем голубишь? Хоть и та же Нюрка, знает небось, что в деревне у него еще две бабы?

— А то.

— Не принимай.

— Холера ты. Не принимай. Или мы железные? Мой вот придет — на коленях от дверей ползет, плачет, божится, клянется, пойди не поверь. Чуточку сдашь, обнимет да погладит, и растаяла, потекла… Или мы не люди? Да провалитесь вы. Поверишь ему, а он еще трояк на полбанки тянет. На порог не пущу.

— И вы хороши. Чего скажешь: у Нюрки моей был парень, работящий, хозяйственный. Ушел в армию, а она без него скурвилась.

— Уходил, так ждать, поди, велел?

— Ждать.

— Пока вы служите, тут без вас сопленосые подростки в девок выправляются. Молодые,