На французском это звучало призывом Марата вешать врагов Французской революции. Ну или рубить им головы. Пристав слегка опешил: точнее, поверил, так убедителен был Ванзаров. С него станется.

Услышав, что жить осталось считаные минуты, Фабио ужасно захотел жить.

– Нет, нет, невозможно, в Европе так уже не делают, – пролепетал он.

Кавальери перевела.

– Здесь не Европа, а Россия. У нас климат другой и законы свои писаны. Если синьор желает, повешение можем заменить расстрелом. Или отрубанием головы… Выбирайте…

Выбирать было невозможно. Фабио схватился за голову, которую в этой дикой стране ему вот-вот отрубят. Он умрет, и его закопают в холодной русской земле. И бедная мама никогда не узнает, где его могилка… Если у них такие законы для живых, что же делают с мертвыми? Наверное, отдают тела собакам… От жалости к себе у Фабио потекли слезы. Сразу из обоих глаз. Ручейками по щекам.

Влияние на Ванзарова имели только женские слезы. Мужчины в его представлении не имели права плакать. В том числе мальчики и юноши.

– Достаточно, – тихо сказал Левицкий, не ожидая такой кровожадности от чиновника сыска. – Глупый мальчишка, чего взъелись…

– Пусть немного поумнеет, – отвечал Ванзаров, все еще не отделавшись от видения, как ствол целится в Кавальери.

Мрачный диалог русских говорил Фабио только об одном: для него выбирают способ казни. Раз сам не смог выбрать. Кошмарная страна…

– Синьоры… Синьоры… Пощадите, – проговорил он, глотая слезы. – Моя мать не переживет моей смерти… Пощадите…

Противник сдался. Ванзаров понял это без перевода.

– Говорите без утайки, – приказал он при помощи Кавальери.

Боль в ребрах мешала дышать. Но это такой пустяк по сравнению с угрозой быть повешенным русской полицией. Или быть расстрелянным. Какая разница…

История Фабио оказалось печальной.

Несколько лет назад его старший брат, Маурицио, влюбился в синьору Кавальери, но она отвергала его любовь. И тогда брат покончил с собой. По законам мести Фабио должен был отомстить за позорную смерть брата. Младший брат готов был исполнить обет. Он пришел на концерт Кавальери и влюбился с первого взгляда. Потом колесил за ней по всем городам Европы. Фабио не мог вернуться домой, не исполнив обещанного. И не мог убить свою любовь. Тогда ему осталось одно: убить себя на глазах жестокой красавицы. На последние деньги он приехал в Россию, купил револьвер и сегодня хотел покончить с жизнью. А букет приготовил заранее, чтобы тот положили на его могилу. Он простился со своей любовью и нажал на курок. Пуля пощадила его…

– Да уж, это будет похлеще оперетки, – проговорил Левицкий. Теперь он окончательно убедился, что итальянцы – законченные сумасшедшие. Куда больше его поразила Кавальери: мадам переводила с полным равнодушием историю великой любви к себе… Ох уж эти итальянки…

Фабио сник, ожидая своей участи.

Ванзаров попросил пристава отвезти мальчишку в гостиницу. Только везти бережно, чтобы не растрясти. Левицкий так обрадовался, что никого не придется вешать, что не стал даже протокол составлять. Все же русская полиция не так беспощадна, как о ней думают в Европе.

Когда пристав увел Фабио, бережно поддерживая под руку, Александров не выдержал, подбежал к Ванзарову и троекратно расцеловал, чему невозможно было сопротивляться.

– Голубчик, спаситель наш! – приговаривал Александров, утирая слезы.

Что-то много в театре льется слез, Ванзаров к такому не привык. Он попросил оставить его с Кавальери. Георгий Александрович покинул зал с большой охотой, впечатлений ему хватило.

Кавальери сидела, покорно сложив руки. Ванзаров приблизился.

– Мадемуазель, вы ничего не хотите мне рассказать?

На него взглянули глазки бездонной красоты. Окунуться в них было бы счастьем. Невозможным.

– Что я могу сказать, Фон-Сарофф?.. Вы закрыли меня от пули… Готовы были отдать жизнь… Так благородно… По-рыцарски… Невероятно…

– Это мой долг, мадемуазель. На моем месте так поступил бы каждый полицейский, – сказал он. – Мне нужно от вас нечто другое…

– Какое было бы счастье… – начала она и осеклась. – Вы бедны, я не свободна… Ах, какая была бы прекрасная история… Ей не суждено сбыться в этом мире.

Тут Ванзарову, вероятно, следовало уронить скупую мужскую слезу. Но слезы в его планы не входили.

– Я хотел бы услышать от вас то, что вы скрываете, – сказал он.

– Мне нечего скрывать, мой милый Фон-Сарофф…

– Вы в этом уверены?

– У меня нет тайн, – и она раскинула руки, как крылья. – Перед вами я чиста и невинна, мой спаситель и рыцарь.

Заныл лоб. Все-таки крепко приложился, когда падал. Ванзаров легонько потер ушиб: надо будет попросить у Лебедева волшебную примочку. Чего доброго, вскочит шишка. Вот будет веселье у чиновников сыскной полиции: поехал в Грецию, а вернулся с шишкой! Но до этого пока далеко. Сейчас Ванзаров сделал что мог.

– В таком случае мне остается выполнить свое обещание…

Он глубоко поклонился и вышел через сцену.

Там Варламов уже примеривался вешать декорации. Мастер сцены, как всегда, был недоволен: днем стулья таскай для репортеров, вечером гирлянды развешивай для Отеро. Одна суета. Никакого искусства. Для чего отдал театру всю жизнь?..

Слухи в театре расходятся, как чума. В каждом углу шептались, что на сцене нашли повешенную. Источником их, без сомнений, был Варламов. Мастер сцены, не связанный словом, рассказывал, как из мешка показалось бледное личико. История, и без того яркая, дополнялась творческими натурами. Причем каждый вносил свои краски. Вскоре барышня оказалась с глубокими порезами на лице, на шее у нее нашли мертвую змею, а в глаза были вставлены медные пятаки. Кто-то договорился до того, что из тела торчали ветки, а в волосах запуталась мертвая птица. Актерская фантазия не знала границ.

Бедный Икоткин, кое-как придя в себя после трех дней черного запоя, услышал о жуткой находке на том же самом тросе и решил, что ведьма вернулась в новом обличье и уж теперь точно пришла по его душу. Вследствие чего Икоткин ворвался на кухню ресторана, схватил из ледника бутылку и на глазах поваров опустошил одним махом. После чего вытер губы и рухнул, увлекая за собой пустые кастрюли.

К великому везению Александрова, ни один слух не попал в уши репортеров. Вронскому повезло куда меньше. Как только он вступил в актерский коридор, ему тут же доложили, что найдена мертвая барышня. Режиссеру нужно было поспешить на сцену, чтобы монтировать декорации. Вместо этого он заперся у себя в кабинете и стал рыться в письменном столе. Как всегда, нужная вещь не попадалась. Потеряв терпение, он стал выбрасывать содержимое ящиков на пол.

В дверь постучали.