— Понимаю, — многозначительно проговорил Корягин, улавливая ход мыслей главврача. Высокие покровители еще никому не мешали, особенно на фронте.

— Я бы его в охране лагеря оставила, если бы он не рвался в твои десантники.

— Что такое охрана госпиталя, а что такое морская пехота?! — решительно поддержал комбат действия Евдокимки.

— Только я тебя, капитан-лейтенант, сразу предупреждаю: не убережешь этого парня или дашь в обиду, мы тебе, голуба моя невенчанная, всем медперсоналом операцию делать будем; причем безо всякого ранения и наркоза, прямо на передовой. Так что не только от звания твоего, но и от всего прочего останется только вторая часть. Надеюсь, ты меня понял?

Наслышанный о суровом нраве этой госпитальной дамы, комбат благоговейно выслушал ее приговор и поспешно произнес:

— Да никто в батальоне и не посмеет… товарищ подполковник.

— Ну, смотри у меня, сам клялся!

— Слово комбата Кор-р-рягина.

— Знал бы ты, голуба моя невенчанная, скольких комбатов, с их «словами» и клятвами, через руки мои прошло… — выпустила с кольцами дыма подполковник Христина. — Нет, в самом деле: сколько их прошло… — романтично закатила глаза казачка, явно забываясь при этом и на какое-то время теряя нить разговора.

Комбат с опаской окинул взглядом ее мощную фигуру и, твердо заверив себя, что все равно ничего путного с такой «гренадершей» у него не получилось бы, окончательно присмирел.

— За парнем я присмотрю. В этом, товарищ подполковник, можете не сомневаться.

— Но-но! Ты, голуба моя невенчанная, присматривайся, только того, не перестарайся, — неожиданно резко отреагировала Христина. И была немного разочарована, что комбат так и не понял, что именно она имела в виду.

Поначалу «особисты» разведки встретили Жерми с такой злорадной яростью, словно давно знали про ее существование, многие годы разыскивали и выслеживали, чтобы теперь отыграться за неудачи. Однако Бонапартша оказалась не из тех женщин, кого можно запугать расстрелом, лагерем или расправой над родственниками, к тому же на допросах она вела себя хладнокровно, с «улыбкой аристократической вежливости» на устах, позволявшей ей выигрывать все словесные дуэли.

Впрочем, это не помешало Жерми уложить одного из следователей, пришедших в бешенство от ее вежливости, на пол «сабельным» ударом в кадык. До этого лейтенант НКВД минут двадцать жесточайше избивал ее, демонстрируя привычные для себя методы «допроса с пристрастием». Анна смиренно терпела все его истерики, вспоминая, что на тренировочных допросах в «белой» контрразведке, не говоря уже о допросах в ЧК, следователи резвились не менее изысканно, хотя и столь же безуспешно.

Еще во времена подготовки Жерми в деникинской контрразведке обнаружили два бесценных свойства этого агента. Во-первых, Анна проявляла странное невосприятие боли и вида крови, а всякое запугивание вызывало у нее не страх, а яростную, мстительную ненависть. А во-вторых, и тогда, и сейчас Жерми мастерски имитировала обмороки.

В общем-то, искусству по любому поводу впадать в обморочное состояние барышень-аристократок обучали с младых ногтей как величайшей из добродетелей. Однако Бонапартша владела этим мастерством с особым артистизмом и психологической достоверностью. Ее обмороки были так глубоки и естественны, что ни один врач уличить девушку в притворстве не решался.

Возможно, и на сей раз все закончилось бы обмороком, если бы обнаглевший лейтенант Дранкин не попытался еще и по-пролетарски облапать ее, дочь генерал-адъютанта Подвашецкого, как деревенскую девку за банькой. За что тут же был наказан. «Если мне удастся вырваться отсюда, — все с той же улыбкой аристократической вежливости проговорила Жерми, сдавливая ребром подошвы своего сапожка сонную артерию энкавэдиста, — у тебя, нехристь, останется только один выход — повеситься на собственных кальсонах».

Ни следователь, ни сама Анна не знали, что вот уже в течение нескольких дней в комнате, отделенной от камеры пыток всего лишь фанерной перегородкой, их словесные турниры прослушивают генерал Шербетов, подполковник Гайдук и специально прибывший из Москвы специалист по Белому движению полковник Волынцев. До сих пор безразличные и к истерическим экзальтациям лейтенанта, и к душевным терзаниям Жерми, они соблюдали чистоту допроса, а значит, и чистоту проверки. Но сейчас, поняв, что за перегородкой происходит нечто из ряда вон выходящее, они ворвались в «инквизиторскую» как раз в тот момент, когда, стоя над приподнимающимся на коленки следователем, Бонапартша освобождала от обоймы его пистолет.

— Пристрелю, сука белогвардейская! — ерзал по полу, под нацеленным на него пистолетом, следователь. Все еще плохо ориентируясь в пространстве и еще хуже соображая, он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто там безмолвно возник в проеме двери. — Ты у меня, падла, во всем сознаешься и все подпишешь. После чего зае… тебя, на хрен, как последнюю бл… и пристрелю!

— Это ж, кто тут е…рь такой нашелся? — первым не выдержал полковник Волынцев. Прежде чем произнести это, он вопросительно взглянул на генерала, и тот резко повел подбородком в сторону следователя, словно подавая команду «Ату его!». — Мы уже видели таких, которые половину России угрожали пере… А на самом же деле они эту половину всего лишь проср… В общем, видали мы таких еб… как ты, лейтенант. Прошу прощения, Анна Альбертовна, за несвойственную мне лексику.

— Другой лексики он попросту не воспринимает, — с холодной вежливостью простила его Жерми.

— Встать, лейтенант, встать! — зычным голосом командира, привыкшего видеть перед собой плац с полковым построением, скомандовал Волынцев. — Перед тобой — старшие офицеры НКВД и генерал, а ты ползаешь тут на четвереньках. Напился, поди, до поросячьего визга?!

— Никак нет, я трезв, — едва проговорил Дранкин. Чувствовал он себя, как висельник, которого только что извлекли из петли.

— Это еще нужно будет доказать.

Полковник взял из рук Анны пистолет, проверил, нет ли пули в патроннике, дабы этот психопат сгоряча не воспользовался им, и только тогда швырнул его в ящик стола. Так окончательно и не придя в себя после примененного Жерми удара в кадык и нравоучительного удушения, лейтенант приподнялся, но полковник тут же заставил его опуститься на колени, чтобы найти залетевшую под стол обойму.

— Я буду жаловаться, — дрожащим голосом пробормотал следователь откуда-то из-под стола. — Все, что здесь произошло, я изложу в рапорте своему непосредственному начальнику, — явил он наконец Шербетову свое багрово-синюшное лицо закоренелого пьяницы и гипертоника.

— Самое разумное, что вы можете сделать, — проговорил генерал, — это последовать совету офицера разведуправления НКВД товарища Жерми: то есть повеситься на собственных кальсонах. Причем сделать это желательно до того, как вы окажетесь в роли допрашиваемого. Поскольку следователем будет… она же, Анна Жерми.

— Так она что, сотрудница НКВД?!