дела досконально знаю: станешь пялить глаза, или что-нибудь такое — отпугнешь и потом пиши пропало. А девочка строгая, молчаливая, скромная. Ухаживает за колодой этой, за папенькой, мамашу свою все успокаивает. Вообще — дочь примерная. А во мне все разгорается, да разгорается к ней. Конечно, не только нрав ее этот тихий и смирный, а все обличье ее тянет меня. А тут, вышло как-то, что все ее статьи девичьи самым подробным манером освидетельствовал. Кухня у них была, а в кухне закуток темный. Ну, вот раз улеглись все, поздно уж было, и я укладываться стал, но слышу — ходит кто-то по кухне, осторожно так. Я потихонечку, полегонечку из комнаты своей выхожу, подкрался на кухню, гляжу — господи! Феничка (это дочка то хозяйская) в одной юбочке с самоваром возится. Смекнул я — не иначе — за стирку взялась. А как грудка у нее вся, значит, на виду, притаился я и созерцаю. Ну, дальше — больше. Скипятила она самовар, тащит в закуток. Эге, думаю, тут не стиркой пахнет. Жду терпеливо. Ну, короче говоря, стал я свидетелем, как девочка моя в кутке разделась вся до нага и мыться принялась. И поверьте мне — что мне здоровья тогда это созерцание стоило — не приведи господь!.. Стою, дрожу, а сам бы всю ее так и съел, с ножками стройненькими, с грудкой, с животиком невинным… Даже вот теперь вспомнить — в жар бросает… Хе-хе…

— Мда-а!.. — промычали слушатели, и кто-то вздохнул.

5

— Да… и как я, значит, ознакомился со всеми тайнами ее девичьими, запало мне в голову: должна она непременно удовольствие мне доставить. Однако, понимаю я, что простым каким манером, подарочком, финтифлюшечками разными тут ничего не поделаешь. И к тому же вижу я, что Феничка как-то дичится меня, избегает. Видно, не по нутру я ей отчего-то пришелся. Другой раз остановишь ее, попробуешь заговорить, пошутить, а она: «Извините меня. Мне некогда… Папаше ноги нужно мазью натирать». Так все мои подходы зря, без последствия и остаются.

А время шло к холодам. Надо о зиме думать, о дровах. Между прочим, замечаю я, что у квартирохозяев моих с дровами туго. Пищу свою немудрящую на «буржуйке» готовят, а в квартире «уже как веет ветерок». Я же по ордеру получил сажень дров и перевез полсаженку прямо к себе в комнату. Поставил печечку железную, дыры в перегородке законопатил, попоски войлока к двери прибил — чтоб, значит, холод от хозяев ко мне не наносило, да и мое тепло к ним не уходило. Ведь не напасешься дров-то на всю квартиру…

Обезопасил я себя на зиму и поглядываю на Феничку. А она бледнеет, худеет, личико у нее суровое, вроде монашеского. Вижу, вянет цветочек, не сорвешь, хе-хе, во-время, — завянет зря… Ну, стал я действовать с другого боку. Подсыпался к мамаше. Она дама рыхлая, видать когда-то авантажная была. Глаза у нее на мокром месте, отощала, охолодала она. Я улучил как-то время, когда Феничка из дому отлучилась, вскипятил на керосинке какаво, сухариков достал, маслица, ландрину. Иду к барыне:

— Приходите, говорю, ко мне, по хозяйству потолковать!

Удивилась она, однако, пришла. Увидала пиршество мое, в глазах у нее огоньки затеплились, даже по желтизне румянец выступил.

— Я, говорит, помешала вам завтракать?

— Помилуйте, говорю — какая помеха! Вот вы лучше присаживайтесь, стаканчик какава выкушайте!

Ну, верьте-не верьте — а как только я сказал это ей, у нее этакая игривость пошла по лицу, хихикает, жеманится, задом широким, рыхлым вертит. Закарежило, значит, ее от какава…

Выпила она чашку. Я ей другую налил. Вообще — угощаю. Хоть и кипит во мне сердце, глядя, как она добро мое уничтожает, но я так полагаю — без затрат никакое дельце не выгорит. Хе-хе!.. А тут дельце-то стоющее…

Ну, согрелась моя мадама, расплылась на стуле, приросла и на меня прямо по родственному смотрит. Я нацелился, приметил, что совсем барыня обмякла, и говорю:

— Ах, и плохо же вы живете! Без пайка, без ничего…

Взглянула она на меня, глазами поморгала, в губах у нее трясенье, и давай слезы лить:

— Хуже и не может быть, — говорит. — Мы, ведь, вторую неделю на картошке да на кипятке вместо чаю сидим…

— Да, говорю — я и то примечаю, что Феничка у вас совсем прозрачной стала. Да и вы, мадам, очень изменились…

Плачет она тихо, на меня мокрыми глазами глядит:

— Не знаю, что и будет. Совсем не знаю… Холода пойдут, а у нас дров ни полена. А мой-то Павел Васильевич, как с ревматизмами своими холод перенесет?.. Не перенесет он…

Подсел я к ней, взял ее за руку, в заплаканные глаза заглянул, говорю:

— А можно, ведь, все это и к лучшему благополучию наладить…

— Как это?.. — загорелась моя барыня.

— Да очень просто: лежит у меня душа к дочке вашей, к Феничке… Уж так лежит…

Отстранилась от меня мадам, руку свою отобрала, еще пуще прежнего пожелтела:

— Ах, — говорит, — что это вы!.. Никак это нельзя… О чем это вы!?.

6

Под полом залязгало, задрожало. Вагон качнулся, заскрипел, видно — к станции подходили. Словоохотливый пассажир оборвал гладенькую речь свою, вскочил, взглянул в окно:

— Ах, господи! Да, ведь, это мы к Мошкову подходим. Тут поросят замечательных бабы выносят… Пойду скорее, как бы не раскупили!

Почти на ходу поезда он выскочил с площадки и понесся к навесу, под которым голосистые бабы расхваливали свою снедь.

Он вернулся с золотисто поджареными кусками поросятины и двумя большими калачами.

— Ну вот, давайте, граждане, присаживайтесь подзакусить. А кипяточку на следующей станции наберем… Присаживайтесь, присаживайтесь!..

Пассажиры поглядели на поросятину, на калачи, на приветливого попутчика и полезли по своим сумочкам, кулечкам, корзиночкам.

Когда подзакусили и убрали объедки, кто-то хихикнул и сказал:

— Так как же вы, гражданин, своего-то добились? А?..

— А вот я сейчас, сей минут все вам по порядку обскажу… Я, знаете ли, люблю все, чтоб подробно было, не как-нибудь тяп-ляп…

— Да уж видно, как рассусоливаешь: — раздалось из-за перегородки, — противно слушать, как о своих гадостях размазываешь…

Словоохотливый быстро повернулся к перегородке и зло, с легким взвизгиваньем крикнул:

— Вы там, который недовольный, ежели не нравится, можете не слушать!

— Я и то не слушаю… А если, тем не менее, ты такая балаболка, что все уши прожужжал, так могу я замечанье свое сделать…

— Сделайте свое одолжение! — ядовито кинул словоохотливый и возмущенно сказал своим соседям, принижая свой голос до шопота:

— Нахальства этого теперь развелось, прямо несусветимо…

— Плюньте, — успокоили