— И что же он ждет от такого нападения на Турцию? — поинтересовался лейтенант Богданович.

— Хочет выиграть время, и больше ничего. Война — это лучший способ отвлечь внимание страны от внутренних проблем.

— Мы абсолютно не готовы к войне, — заметал Апис. — У него нет ни на грош чувства собственного достоинства. Только чтобы спасти свою шкуру, он рискует втянуть страну в национальную катастрофу.

— Не будем отвлекаться, господа, — предупредил Мишич. — Маринкович, как уже было сказано, приглашен во дворец на семь сорок пять. Беседа, вероятно, затянется.

— Королева тоже собиралась принять его, — перебил полковника Наумович. — И вот что я еще вспомнил: на сегодняшний вечер во дворец вызваны еще три министра, с которыми король собирался поговорить после встречи с Маринковичем. Быть может, ужин перенесут на более позднее время.

— И в котором часу, Вы полагаете, будут ужинать? — поинтересовался Машин.

— Не раньше половины одиннадцатого. За столом будет двенадцать человек, включая четверых Луньевицей — обе сестры и оба капитана. Король сказал, что Маринкович, возможно, будет ужинать с ними, но я так не думаю. Тогда бы за столом было тринадцать персон.

— Вы ужинаете с ними? — спросил Машин.

Наумович горестно посмотрел на него.

— Боюсь, придется. Дежурный адъютант всегда ужинает вместе с ними.

— Сдается мне, это будет славная пирушка далеко за полночь, — сказал полковник Машин. — Мы дождемся, пока все гости разойдутся, а король с королевой вернутся в свои покои, так же как и прислуга. Нельзя допустить никакого хаоса: ни в коем случае не должны из-за какой-нибудь идиотской ошибки пострадать невиновные или наши люди. Давайте все еще раз проверим, господа.

Он жестом предоставил слово Мишичу.

— Я ужинаю со своим сватом в «Колараце», — начал полковник. — В полночь я ухожу из ресторана и прибываю сюда. К этому времени два батальона, готовые выступить, стоят во дворе казармы. В половине первого я направляюсь с ними вниз, в город, и веду их к задней стороне Конака, где выставляю их в оцепление между замком и русским посольством, чтобы не допустить проникновения во дворец с запада. Правильно?

— Правильно. — Машин кивнул и обратился к высокому, с ястребиным носом майору. — Нам нужно быть готовыми несколько раньше, чем Шестому пехотному полку, так как путь от казармы Палилула на десять минут дольше, чем для полковника Мишича отсюда. Вы убеждены, что Ваши офицеры на нашей стороне?

— Седьмой полк настроен решительно за нас, господин полковник, ручаюсь головой. Правда, с Восьмым дело обстоит иначе. Полковник Николич неоднократно заявлял, что связан присягой королю и только сам король может его от этой присяги освободить. Николич пользуется большим авторитетом у своих офицеров, поэтому здесь могут возникнуть осложнения.

— Не будем теперь из-за этого ломать голову, — сказал полковник Машин. Всегда, когда речь заходила о непредвиденных трудностях, он реагировал совсем не как военный и воспринимал это с какой-то личной обидой. — Мы не нуждаемся ни в нем, ни в Восьмом попку. Когда все свершится, они встанут перед фактом и должны будут присягнуть принцу Петру, то есть, я хотел сказать, королю Петру.

Полковник Мишич обратился к майору с ястребиным носом и спросил:

— Вы не прощупывали настроение солдат?

— Зачем? Какая от этого польза? — перебил его Машин и, не давая майору ответить, продолжал: — Никто не спрашивает скотину, кода ее ведут на бойню, как она себя чувствует. Что же касается Седьмого полка, то мы договорились с майором Ангьелковичем — он меня представит как вновь назначенного Александром командира. После этого мы двигаемся в город и окружаем Конак с трех сторон.

— И Вы полагаете, что никто из людей не станет задавать вопросов? — спросил Михаил.

— Нет, они к этому привыкли. При каждой демонстрации в городе они немедленно выступают к дворцу. Единственная разница на этот раз состоит в том, что их посылают не предотвратить переворот, а принять в нем участие. Но об этом они узнают только тогда, когда все будет кончено. Важнее всего — дойти до дворца как можно бесшумнее. Город ни в коем случае нельзя разбудить.

— А Вы видели хоть раз, чтобы скот на бойню шел на цыпочках? — ехидно спросил Апис.

Прежде чем прийти сюда, Михаил с Аписом встретились на террасе «Сербской короны». Времени было в обрез, поэтому капитан Димитриевич мог только вкратце обрисовать тех людей, с которыми они должны были встретиться. Специально он не подчеркивал, но можно было понять, что о полковнике Машине Апис невысокого мнения. В отличие от большинства других он чувствовал, что Машин испытывает к Сербии и сербам непреодолимое презрение.

Будучи сыном чешского врача, полковник не мог забыть, что он в этой стране с неистребимыми восточными нравами был единственным европейцем, что он, потомок ученых и профессоров, вынужден был жить среди сыновей свиноводов и грабителей. Мальчишкой он проводил каникулы в Праге у бабушки с материнской стороны, где в извилистых улочках старого города чувствовал себя гораздо больше дома, чем в тенистых аллеях Белграда. Хотя отец был придворным врачом и личным другом князя Александра Карагеоргиевича, сын поступил на службу к Милану Обреновичу и быстро стал членом узкого круга его друзей.

На самом же деле он никогда не был по-настоящему предан князю Милану, ставшему впоследствии, по милости Австрии, королем Миланом, а к его сыну Александру не имел и капли уважения. Убежденный в собственном превосходстве, он уже видел перед собой блестящую карьеру, как внезапно все надежды рассеялись, будто утренний туман. Судьба распорядилась, чтобы молодой король влюбился именно в Драгу, вдову его брата Светозара. Таким образом, Машина связывала с этим переворотом одна-единственная цель, а именно — восхождение к тем высотам, которые он с давних пор считал уготованными только для него. Он добился, чтобы во главе путча стоял он сам, так как не мог даже мысли допустить, что им будет командовать какой-то Мишич или, что еще хуже, Димитриевич.

В целом заговорщики представляли собой довольно пестрое общество. Только Апис и полковник Мишич происходили из среднего класса, между ними и неграмотными крестьянскими предками стояли уже два поколения. Отец Богдановича, маленького лейтенанта с побитым оспой лицом, был хорошо известный скупщик краденого и приятель грабителей, который, несмотря на давно вынесенный ему смертный приговор, оставался до сих пор на свободе — местные жандармы всякий раз вовремя предупреждали старшего Богдановича, когда его пытались арестовать.

А вот семья майора Миливоя Ангьелковича не позаботилась своевременно заиметь хорошие отношения с местной жандармерией, — дед Миливоя после трех лет охоты на него был наконец доставлен к судье, и юный Ангьелкович получил сомнительное удовольствие наблюдать, как старик за его заслуги на том самом месте, где он в свое время перерезал горло еврею, возвращавшемуся с ярмарки скота в Вальево, был отмечен смертным приговором. И хотя дед за убийство еврея должен был заплатить собственной жизнью, приговор был приведен в исполнение на редкость гуманным образом. Жандармы в дорогу к месту казни взяли с собой две бутылки сливовицы. Компания прибыла на место в самом лучшем расположении духа, блюстители закона то и дело перебрасывались шутками с преступником — последний опорожнил одну бутылку целиком, другую жандармы выпили на двоих. Могилу рыли тоже весело и энергично и, увлекшись, вырыли огромную яму, как будто собрались посадить молодое дерево, а не зарыть труп старого убийцы. Хорошее настроение жандармов пугало юного Миливоя, он боялся, что пьяные будут стрелять неумело, и тем самым причинят любимому деду ненужные страдания. Но его опасения были напрасными, жандармы стреляли точно — две пули в сердце сложили старика пополам, как тряпичную куклу.