Императрица вынуждена бежать вместе с последними людьми, сохранившими ей верность, — австрийским и итальянским посланниками. Несколько человек пересекают галерею Дианы, входят в павильон Флоры[109], затем в Лувр и, наконец, попадают в его большую картинную галерею. Через несколько минут императрица останавливается перед картиной Жерико «Плот „Медузы“» и, глядя на скрюченные тела, роняет:

— Этого нельзя понять.

По ее лицу текут слезы.

Сквозь маленькую дверь она выходит на площадь Сен-Жермен-л’Осеруа. Подъезжает фиакр, бывшая императрица садится в него, и он медленно удаляется. В первое время Евгения находит приют у своего дантиста-американца, живущего в Булонском лесу, а потом эмигрирует в Англию.

Вновь объявлена республика, но ей не удается остановить войну. Столицу бомбардируют. Смерть разит случайно, погребая под развалинами домов целые семьи. Полностью разрушены крыши Инвалидов, Пантеона и Сорбонны. Повсюду царит смятение, пруссаки сжимают тиски. И вот уже город полностью изолирован, начинается осада. Еще можно куда-то выбираться, все-таки Париж есть Париж, люди приглашают друг друга на трапезы, носящие название обедов, где вам подают великолепную крысу, приготовленную на пару, и такую же красную, как и блюдо, на котором она лежит; ее хвостик поднят вверх, как труба, и — милая деталь — мордочка слегка посыпана петрушкой.

В феврале пруссаки шествуют по пустынным Елисейским полям. Париж окутан в траур, черный креп свисает с балконов всех районных мэрий. Победоносные войска совершают небольшой тур и вскоре быстро удаляются, освобождая место для проявлений народного негодования.

Уже в марте восстание коммунаров распространяется по всем кварталам. Красные знамена развеваются в сером небе. Усталые, деморализованные и потерявшие всякие ориентиры солдаты восстают против офицеров и покидают ряды армии. Военные и гражданские братаются, обращая жизнь в праздничное гулянье.

Однако войска, сохранившие верность властям, вновь ввергли столицу в разгул смертоубийств. На Монмартре, в Люксембургском саду, в других местах — повсюду облавы, повсюду расстреливают, причем иногда картечью, чтобы побыстрее уложить группу заключенных. Трупы свалены слоями перед Пантеоном. Вечером 28 мая последние восставшие укрываются на кладбище Пер-Лашез: их расстреливают друг за другом перед большой задней стеной. В конце мая порядок полностью восстановлен, но для этого потребовалось двадцать тысяч смертей! Оставшихся в живых коммунаров отправляют в ссылку поездами.

Как сказал Адольф Тьер: «Или республика будет консервативной, или ее не будет вовсе»[110]. И в самом деле, 30 января 1875, когда президентом был маршал Мак-Магон[111], Национальная ассамблея приняла конституцию Третьей республики с перевесом всего лишь в один голос: триста пятьдесят три за и триста пятьдесят два против!

* * *

В течение всего этого времени театр старался выжить после исчезновения бульвара Преступлений. У ворот Сен-Мартен в ходу были грандиозные феерии. В 1875 году бешеный успех стяжала пьеса Жюля Верна и Адольфа Дэннери «Вокруг света за восемьдесят дней». Народ валом валил на этот спектакль, чтобы увидеть на подмостках настоящего слона, механических удавов, локомотив из папье-маше, пускающий клубы дыма, корабль, который плывет по волнам, атаку краснокожих, индийскую религиозную церемонию, яванские танцы и множество статистов в экзотических сценах.

В других кварталах привлекают новую публику. На Монмартре, на улице Виктор-Массе, кабаре Ша нуар начиная с 1886 года устраивает театр теней, куда стекается весь Париж. Одноактная пьеса «Слон» осталась в памяти как самый знаменитый и ожидаемый публикой спектакль Ша нуар: падает свет на белый задник, появляется гротескный негр, тянет, тянет за веревку, так что сам исчезает из поля зрения, веревка никак не кончается, какой-то узел, снова кусок веревки, и вот наконец фигура слона, который оставляет на сцене нечто, названное красноречивым комментатором «благоуханной жемчужиной». И из этой своеобразной жемчужины на глазах у зрителей вырастает цветок. Занавес!

Неожиданный успех этой театральной миниатюры дает рождение новому виду искусства, — для этих развлечений отводят специальное помещение. Анри Ривьер, изобретатель нового жанра, создает массу силуэтов и без конца выдумывает новые способы, чтобы оживить свою театральную труппу теней. В те времена вечер в Ша нуар обязательно входит в экскурсию по Парижу. Балканские цари, знатные британцы, провинциальные промышленники один за другим приносят жертву этому ритуалу, и после спектакля наиболее знаменитые посетители настойчиво выражают желание побывать за кулисами маленького театра теней. Все это к большому раздражению Ривьера, который вместе с машинистами придумал, как ответить и отомстить любопытным: то будто бы из-за неловкого движения с вешалок слетает облачко пыли и ложится белым слоем на редингот нежеланного гостя, то часть декорации, которую хитроумным способом приводят в движение, внезапно сбрасывает его головной убор в кучу мусора… Чаще всего слишком любопытный посетитель не ждет продолжения и торопливо спешит ретироваться.

* * *

Когда бульвар Преступлений исчезает под лопатами застройщиков во имя прогресса и современности, преступления иного вида — причем настоящие — получают распространение в районе будущей площади Республики. С конца XIX века здесь устраивают народные балы, которые и становятся очагами опасности. На этой площади до одури танцуют в дансингах кадриль, которая вызывает румянец на девичьих щечках. Странная, подозрительная, разношерстная публика движется под звуки чарующей музыки, от которой голова идет кругом. Здесь можно встретить разряженных рабочих, буржуа сомнительной репутации, перепуганных кокоток, наивных провинциалов и бесстыдных потаскушек.

Это царство тайной проституции. Какую-нибудь вульгарную бульварную девку, разряженную в грязные лохмотья и измотанную бесконечными прогулками по своей части тротуара, здесь можно получить всего лишь за несколько франков. Но осторожнее! Опасность всегда подстерегает благодушного простофилю: в обличье девки может предстать и подружка апаша. Она возьмет и ограбит своего клиента, а если тот вздумает оказать сопротивление, без колебания всадит ему нож в брюхо!

Апаши… Так называют в Париже шумливую и жестокую шпану, мошенников, взломщиков и сутенеров. В фуражке набекрень, с бицепсами, покрытыми татуировкой, с окурком в углу рта — эти парни наводят ужас на буржуа и завязывают друг с другом перепалки, разрешая таким образом все вопросы, которые наносят урон их чести. Это общество состоит из хорошо организованных банд, полных ненависти и ревности к другим, они бравируют и готовы всякий раз бросить вызов.

«На наше счастье, в Париже существует племя апашей, занимающее высоты Менильмонтана и Бельвиля, — наши Скалистые горы»[112], — заявляет в 1900 году журналист «Матэн». Яснее сказать было нельзя. Молодая столичная шпана сравнивается в этой фразе с дикими племенами варваров, которые, подобно американским индейцам того времени, отвергают все блага индустриальной революции и прогресса.