И тогда в трейлере тянулась ко мне лишь потому, что ей было плохо.

Как-то вечером, сидя на веранде в доме Гарсиа, пролистывал сценарий, когда заговорщически улыбаясь, ко мне вышла бабушка. Бесшумно достала добычу, спрятанную в фартук и, довольно подмигнув, разложила ее перед нами на стол: для меня — бутылочка минералки, для нее — стакан и бутылка вина, которую ее дочь день ото дня негласно прятала от матери.

— Беатрис это не понравится. — улыбнулся я, но женщина только махнула рукой, показывая, чтобы наливал.

— Знаю какая мысль тебя мучает. — сделав глоток, произнесла Джимена Гарсиа. — Думаешь, как вернуть любимую. Ведь тебе без нее плохо. Надеешься, борода скроет от окружающих твою печаль? Не скроет. — качает головой, уверяя меня в глупости. — Мы люди, эгоисты. Всегда хотим себе себе себе. Для себя. Но если любовь настоящая, она этого не терпит. Она не терпит, чтобы ты растворился в другом человеке, как в воде, как делают эти мерзкие таблетки, которыми меня пичкает Беатрис. Тебя выпьют и забудут. И она не терпит эгоизма. Но ведь ты у меня совсем не такой мой мальчик. Ты далеко не эгоист и намного лучше, чем сам о себе думаешь. Не усмехайся, мне виднее. — строго говорит бабушка. — И я знаю, ты обязательно поступишь верно.

— Люблю тебя Нил. — радостно произносит Елена, возвращая меня из воспоминаний и обвивая руками шею счастливчика партнера. И судя по довольному голосу Галахера, раскатом выдающему "снято!", сцена удалась на славу.

Все, чего я хочу, чтобы ты была счастлива.

Хлоя

Антуан подносит очередную сигарету к губам и через секунду выпускает причудливые кольца дыма, стремящиеся на встречу воздуху, одновременно отравляя его и растворяясь в нем.

Мой внутренний режиссер любуется этим кадром: квартира, так странно для Лос-Анджелеса, наполненная французским шиком, высокие потолки, открытые двери балкона, выходящего на океан, зеленый ковер под ногами, диван и одинокий мужчина, устремивший взгляд на темную гладь воды.

Сегодня он курит больше обычного, его плечи напряжены и пальцы не столь плавно-расслаблены, как это бывает обычно.

Мне хочется подойти к нему, дотронуться руками до темного леса жестких волос, улыбнуться и спросить, все ли в порядке, но я не смею. Внутреннее предчувствие шепчет, что мое появление разрушит красоту кадра и внесет смуту в мысли мужчины, из которых он составляет только ему понятное полотно.

Вчера был последний день съемок, а послезавтра мы вылетаем обратно в Париж.

В моем сердце плещется грусть, но я сумею загнать ее на самое дно и запереть. Обязательно.

Возможно прозвучит дико и странно, но знание о его приездах в Париж и те слова любви из его уст, ласкающие слух, изменили меня. Воспоминание об этом каждый раз заставляет сердце бешено стучать, а тело покрывает мурашками. Этого оказалось достаточно, чтобы туго сцепившие меня замки пали и подарили невиданное ранее чувство легкости и счастья. Личного, внутреннего, невозможно-взаимного, но все же.

Да, мы не вместе, но ведь ничего страшного, убеждаю себя я…

Взгляд падает на высокую вазу, величественно возвышающуюся в центре журнального столика и демонстрирующую обилие пышных цветов. В надежде вернуть себе беззаботность и запрятать глубже предательские мысли о нем, встаю и направляюсь к цветам, начиная их перебирать и воображая себя флористом, напевающим себе под нос наш недавний хит с Лизи.

И стоит мне продвинуться на пару легковесных шагов, как голос Антуана, всегда теплый и веселый, задает ледяной вопрос, вонзаясь в тело колким укором:

— Ты любишь его?

Шип розы больно впивается в палец. Вся легкость, шелестя платьем, моментально выскальзывает в открытый балкон, наполняя комнату тучным тяжелым напряжением наших мыслей. Тишина гнется и звенит, не выдерживая веса. Мы оба прекрасно понимаем, что мне не надо переспрашивать, кого он имеет в виду. Это настолько очевидно и больно. И в первую очередь становится невыносимо больно за Антуана, и замерев, я перестаю дышать. Ощутив всецело и пронзительно всю свою ничтожность. Ничтожность и лживость.

Кидаюсь к Антуану и смиренно приземляясь в его коленях, поднимаю на него глаза. Небо, я не хочу ему врать. Не могу. Умоляю. Но и правду не могу произнести. Она принесет боль. Нам обоим. Правильнее, наверное, было бы сыграть, но ведь это не сцена и на меня не направлена камера, ожидающая крика «мотор». Это жизнь, в которой я больше всего ценю честность.

Поэтому не сдерживаю слезы, появившиеся на глазах:

— Я люблю тебя. — тихо произношу я.

Он смотрит на меня пару долгих минут, пытаясь залезть вглубь меня, найти что-то неподвластное мне самой. И мне неизвестно, как ему помочь.

Его брови сдвигаются, горькая усмешка скользит по губам, и будто причиняя боль самому себе, он повторяет:

— Но не так… Не так… — и прежде чем я успеваю ответить, Антуан тянется к моей руке и, видя кровь, нежно произносит. — Ты поранилась, Хлоэ.

Райан

Три месяца спустя

Она уехала, а я оказался не таким мазохистом, чтобы суметь поехать в аэропорт провожать сладкую парочку.

Прошло три месяца, меня чаще зовут на кастинги, Калифорнийская Мечта начала увеличивать эфирное время моей бородатой рожи, но мне еще хреновее без нее, чем было раньше. Как ни странно, не унываю, заваливая себя работой, уставая и не находя времени на трах, на который, честно, не тянет. Не хочу пытаться, как в прошлый раз, обманывать свой член на стояк, картинками стонущей в голове русалочки.

Основательно растерев себя мочалкой и недоверчиво использовав средство для душа в серебристой упаковке с выгравированными на ней иероглифами, привезенное мне сестрой, выхожу, ощущая себя обласканным всеми видами цитрусовых. Должен признать, нескончаемый поток лестных отзывов о корейском средстве не связан только с помешательством сестры на корейцах, кожа действительно приятна на ощупь. Кажется, тоска по Хлое негативно сказывается на мозге, раз я начинаю заботиться о гладкости кожи тела.

Обмотавшись полотенцем иду босыми ногами на кухню, когда телефон начинает визгливо требовать обратить на него внимание, выкрикивая рингтон, который вызывает скрежет зубов. Надо поставить себе очередное напоминание, прибить мелкую при следующей встрече. Да заткнись, я иду. Просил же не ставить мне на ее звонок эту визгливую хрень.

— Да! — рявкаю, взяв трубку в руки и проведя пальцем по зеленой кнопке.

— Привет! Что делаешь? А чего злой? Я тебя не отвлекаю? — вываливается на меня поток вопросов от Элизабет. И последний, вишенкой на торте, настороженно. — Ты там один?

— Да я только из душа, мелкая! И этот твой рингтон меня бесит!

— Ты возмущаешься при каждом моем звонке. — невинно звучит ответ. — Давно бы сменил. Или уже так стар, что не умеешь? — и она права. Но не в том, что я уже порядком стар. А в том, что последнее время по странности звонит мне слишком часто и каждый раз спрашивает: один ли я или, прибавляя больше очков своей наглости, как сейчас: