Умственное напряжение, видимо, стоило Федору немалых усилий, он неожиданно так качнулся, что должен был упасть, если бы я его не поддержал. Восстановив с моей помощью более или менее устойчивое равновесие, Иквашин некоторое время тупо глядел на меня, а потом взревел:

– Так о чем это я?!

– Меня интересует, почему ты не Квашин, а Иквашин? Почему у тебя фамилия такая странная?

– А-а, это случайно, счастливая случайность. Сначала-то мне не казалась она счастливой, протестовать было дурак вздумал. Вот слушай, это, брат, целая история. Призывался я в армию еще тогда, когда в деревне паспортов не давали. Призывался как Квашин Федор Иванович. И службу проходил под этим именем.

Демобилизовался честь по чести. Как только выкатились за железные ворота, хватанули глоток волюшки и пошли по кругу. Это уж как полагается. Нарезались по-свински.

А что? Имеем право воротнички не застегивать – нам никто не указ. Кто идет? Дембель. Так что вали в сторону. Документы о том, что ты вольный человек, как поется в старой песне, «в кармане маленьком моем». А что там написано, мне до фени. Раз писарь написал, так тому и быть.

Только когда как следует прочухался, а если быть точным, то после недельной пьянки, когда встал честь по чести на учет в военкомате, обнаружил, что я не Квашин, а Иквашин.

Ух, взорвался, стал рвать и метать. А тут еще Клавка, стерва, со слезами бросилась на грудь, запричитала: «Прости, Федя, не дождалась, замуж вышла, ты другую найдешь, может, и лучше, а нам, знать, не судьба». Пихнул я ее в сторону и сорвался, пошел гулять по свету Иквашиным.

Потом, когда на сценарных обучался, печататься начал, подписывался уже Иквашин. Но вкуса к новой фамилии еще не чувствовал, лишь впоследствии уверился – крупно повезло.

Оставайся я Квашиным – ну и что? Их, Квашиных-то, пруд пруди, а Иквашина днем с огнем. Сразу в памяти застревает.

В литературе это куда как важно. Запомнили – значит, известен. А известность и слава – рядом ходят…

Иквашин еще что-то молол, но я его не слушал. Добрели мы до него. Хоть я непьющий, а накачал меня Иквашин так, что не помню, как домой вернулся. Начисто день сгорел.

Уж не знаю через какое время – чувство времени во сне, должно быть, отсутствует, – сажусь за свою «Колибри», снимаю футляр и вижу: там, где клавиши с буквенными обозначениями, торчат какие-то спицы, к тому же зло ощеренные – не подходи!

Мистический страх обуревает, дрожащими руками натягиваю футляр и понимаю, что надо немедля гнать в город.

Бросил на заднее сиденье «Колибри» и погнал знакомой дорогой.

Выжимаю все сто сорок, даже инспекторов не опасаюсь, будто их и не должно быть на моем пути, на любимую природу не гляжу.

Есть по дороге любимые местечки, от которых глаз не оторвать. Сейчас не до них. Единственно спиной чувствую безотчетный страх.

И страх-то этот, если здраво подумать, ни на чем не основан. Ну лежит на заднем сиденье любимая «Колибри-люкс». Ну и что? Не бомба же, даже не ружье, которое будто бы непременно должно выстрелить, раз оно есть.

И тем не менее мнится мне, что и самая обыкновенная пишущая машинка отчего-то может взорваться, а то и еще что-либо похожее выкинуть.

Бред, совершеннейший бред. А жутко. Непонятный страх шевелится под кожей.

Со страху еще большую скорость выжимаю, вот-вот мотор запорю. Но черт с ним, думаю, мне уже и мотора не жалко. Главное, скорее-скорее к мастеру.

Поможет – не поможет – это вроде и не так важно, суть в том, что сбагрю эту дьяволицу.

Приезжаю в город, а мастера нет. Уехал, говорят, за границу на целых четыре года обслуживать наше посольство. Дело понятное, мастер, можно сказать, золотые руки, других не держим. Таких только и посылать за рубеж, чтобы при случае можно было продемонстрировать, что еще можем и ныне аглицкую блоху подковать.

Но что делать? А делать нечего, придется рулить на Васильевскую, хлопнуть пару рюмок коньяку, яснее станет. Метод известный, испытанный, хотя и активно отвергаемый в последнее время. Что поделаешь, если такое положение.

Подъезжаю, в дверях неафишированного заведения хмырь толкается. Его, понятно, не пускают, в членах кружка не значится. Привратник на славяно-русском наречии популярно втолковывает: «Не каждому здесь входимо». А тот то ли на дух славянщизну не приемлет, то ли вообще ни в зуб ногой.

И хмырь-то, правду сказать, глянуть не на что, так – метр с кепкой. А настырный.

Его привратник пробует грудью теснить, а он, даром что малосильный, грудью же напирает и напирает.

Хотел было мимо, что мне-то. Тут в высоком славянском стиле популярно объясняют «Здесь не входимо». Можно сказать, устои крепят не за страх, а за совесть. Выходит, и мне, причастному к братству, содействовать надо.

Но человек противоречив, ой противоречив! Здравую мысль перебивает другая, возможно, и не слишком здравая, но дерзкая, главное, способная в корне изменить ситуацию, не оставить и следа от конфликта.

Дело в том, что каждый член питейного братства имеет право провести с собой и не члена. В мгновение принимаю решение, бросаю дружеский взгляд на «метр с кепкой» и внушаю привратнику:

– Со мной.

Дверь гостеприимно распахивается.

И, оказавшись в зале, спохватываюсь – забыл, что ни одно доброе дело не останется безнаказанным. А вдруг этот хмырь что-нибудь выкинет? Расхлебывай.

Хотел было сесть за разные столики, но что-то удержало, неловко все же – привел и поскорее в кусты. Все, чем черт не шутит, вполне по-хорошему может сложиться.

Хлопнули по одной, хлопнули по другой, и мой застольник стал мне вроде симпатичнее, даже милее как-то. Смотрю на него и прихожу к убеждению: да никакой он «не метр с кепкой», а вполне нормальный мужик. Может быть, даже и добрый, во всех отношениях положительный. А положительному человеку так и тянет открыться, довериться. Я ему и выложил свою беду.

– «Колибри-люкс», говоришь, – выслушав меня, заключает он исключительно доброхотно, – никаких эмоций-волнений, это мы враз. Мастера, – он выставляет растопыренную пятерню передо мной, – вот они, все наперечет, любого достанем, любую сложность устраняем.

И ведь обещает на полнейшем серьезе, никакого хмеля ни в глазах, ни в языке уловить невозможно. Трезво говорит, абсолютно трезво. И где-то даже ответственно. Каждому слову веришь. Просто невозможно не верить. Вот на какого человека вынесло:

– Еще по одной, и отчалим, – так проникновенно попросил: – По единственной.

Как отвести деликатную просьбу? Терплю, а у самого пятки горят, снова меня страх донимает: а вдруг там, на заднем сиденье, уже тлеет или вот-вот рванет. Не могу вспомнить, как досидел, как дотерпел, мне уже эта последняя поперек – будто ерша с хвоста заглатывал. Честное слово.