Впечатления из нее выливались чуть ли не целую неделю. Не только меня ими допекала, а и друзей, знакомых.

А мне спектакль существенного не прибавил, не задел, не тронул особо. И, возможно, не театр в этом виноват. Нет у меня веских оснований предъявлять претензии. Просто с чем пришел, с тем и ушел.

Впрочем, нет. Именно потому, что на следующий день почувствовал некую пустоту от вроде бы и содержательного времяпрепровождения, вдруг захотелось работать. Так, как жаждущему нестерпимо хочется пить, как голодному потребен кусок хлеба. Безделие хорошо в меру, а сверх ее хуже горькой редьки. Выть хочется.

И я чуть не взвыл. Презрев деликатность, решил немедленно созвониться с мастером. Мне позарез нужна была «Колибри». Прямо-таки горел нетерпением продолжать роман о перестройке.

Меня всего переполняло чувство уверенности, что вот сейчас, если не расхоложусь, двину роман настолько, что в считанные дни закончу. Ведь написать оставалось не более трети.

Вообще-то, перед окончанием работы меня охватывает священный трепет, потому что самое трудное, по опыту знаю, – начало и конец.

Приступая, если даже замысел вполне сложился, все равно делаешь несколько заходов. Пробуешь несколько начал. Пишешь и выбрасываешь, пишешь и выбрасываешь, пока не нащупаешь верную тропу. Потом пойдет полегче, хотя и не всегда. И в середине работы, да что там в середине, в любом месте возникают заторы. Так заколодит, хоть бросай. И бросаешь иной раз, отвлекаешься на что-то другое.

Но все это ничто в сравнении с муками окончания.

А вот сейчас посетило такое чувство, что не остынь я, на этот раз единым махом завершу роман.

К черту отдых, к черту всякие там релаксации. Работать, только работать. Если не сяду сейчас же работать, то места себе не найду, с ума сойду, умру. Кому-то такое состояние должно показаться странным, многие даже и представить себе такого не могут.

Жажда работы для большинства редкостная, немыслимая вещь. У всех есть работа, все ею пресыщены, жаждут от нее избавиться. И избавляются. Живут по принципу: «Где бы ни работать, только бы не работать».

Не раздумывая, не колеблясь взялся за телефонную трубку. Достал заветный глянцевитый квадратик с координатами мастера. И от неожиданности чуть не выронил – он совершенно чистый. Ни одной буковки, ни одной черточки.

Что такое? Может, не тот квадратик? Проверил в кармане – пусто. Никакой другой бумажки. Сомнений нет – это то, что вручил мастер.

Поднял квадратик на уровень глаз, чуть повернул и под косым светом выступили, будто выявились на негативе, строчки с именем-отчеством, фамилией мастера и с цифрами двух телефонов.

Не может кудесник без затей! Что ж, это хорошо, это даже весело. Привело в приподнятое, чуть озорное настроение. И я смело набрал нужный номер.

– Готово, готово, – заверил мастер. – Была у меня соответствующая заготовочка, знаете ли, она и помогла. Сам не ожидал, что так быстро получится. Приезжайте.

По разговору почувствовав, что мастер рад удаче и ко мне расположен, я помчался по знакомому адресу.

Надо сказать, уверенность в скором и успешном завершении романа о перестройке основывалась не только на испытываемом душевном подъеме, который некогда назывался вдохновением, – сейчас мы этого слова стыдимся и как бы вычеркнули его из словесного обихода, – а и на том еще, что почта принесла мне читательское письмо-исповедь в две ученические тетради, исписанные убористым почерком, в нем толково рассказывалось о совершенно реально конфликтной ситуации.

В одном из районов сторонники перестройки и антиперестроечники схватились прямо-таки не на жизнь, а на смерть. Таких материалов сейчас хватает в периодике. Но то, что неожиданно и как раз ко времени приплыло ко мне, отличалось и большой полнотой, и заостренностью, и обстоятельной обрисовкой положения, и даже меткой характеристикой отдельных личностей.

Вот уж поистине справедливо заметил П. И. Чайковский: музыку создает народ, а композиторы-художники ее лишь аранжируют.

Это счастье, если подвалит такой материал, да еще как раз в тот момент, когда ощущаешь подъем, когда работа в охотку.

Я ехал и радовался тому, что мне остается лишь аранжировать то, что предложено доброхотным корреспондентом, придумать какие-то детали, расцветить живописными штрихами. А дальше – заговорит сама живая жизнь, истинная правда, почти без выдумок, без домыслов и уж во всяком случае без вымысла.

Сколько их, произведений разных жанров, вышитых заемным бисером, сверкавших надуманной златотканью, отмеченных критиками печатью самой высокой пробы, увенчанных всеми мыслимыми наградами, выдавались широкому читателю за классические образцы отечественной словесности. Те, кто попростодушней, верили этому. Раскупали миллионные тиражи отдельных изданий и периодически повторявшихся собраний сочинений. И библиотеки ими насыщались до предела.

Читатель же проницательный скептически воздерживался не только от пустой траты личных средств, но даже и от чтения навязываемых шедевров.

В наше время этого нет, вот уже который год подряд иные критики вдохновенно доказывают, что те, кого почитали за классиков, есть жалкие посредственности, недостойные не только былых славословий и наград, а и просто читательского внимания.

Как не радоваться тому, что правда сама, как золотая рыбка, приплыла в руки. Да скорее ее ухватить, да не упустить, да получше воспользоваться бесценным даром. Вот в каком состоянии гнал я к кудеснику-мастеру, охваченный понятным нетерпением.

Подъезжаю к институту, и в последнюю минуту меня охватывает суеверный страх. Уж больно все хорошо получается: и подходящий фактический материал как с неба, ничего выдумывать, вымучивать не надо, и всего жжет от желания работать, и «Колибри» в полной исправности. Все как нельзя лучше.

Но это-то привычно настораживает. Ведь так не бывает, чтобы все-все хорошо сложилось. Что-то должно же быть если не совсем уж плохо, то как-нибудь не так. Это уж железно, проверено многократно. Всегда тревожусь, когда дела идут слишком хорошо или легко пишется. Само собой в этом случае недоверие в душу заползает и начинает точить. Точит и точит…

Подъезжаю к институту, выглядывает вохровец и кричит:

– К кому и по какому делу? – При этом и усы торчат строго-строго, как у швейцара при входе в «Националь».

Я раскланиваюсь – никакого впечатления. Я ему «здрасте», а он в упор не видит. Растолковываю, а он ноль внимания. Показываю заветный квадратик – никакого впечатления. Для усача я пустое место. Даже фамилия Баландини им не воспринимается. Понимаете, у меня «на здрасте» не получается.

На все доводы чеканит:

– Ничего не знаю, гражданин, берите в общем порядке пропуск, и все дела. У нас учреждение академическое, строгое, без пропуска ни под каким видом пущать не имею права. – Усы еще строже топорщатся.