А пятого января прибыл Эйно. Поговорил с доктором и австрийскими коллегами, хмуро покачал головой, потом прошел в палату Реда.

* * *

…Ни дня спокойствия. Проклятая тварь знала, как именно надо его проклясть. С той самой поры у Эйно не было ни дня спокойствия. И он знал, что и не будет.

В тот день он вошел в палату, где лежал Редрик. Нужно было сохранять спокойный и радостный вид, говорить о том, как приятно, что больной выглядит неплохо, рассказывать про бои в Запределье в Михайграде. Улыбаться, радостно и непринужденно улыбаться!.. Но слова застревали в горле, а улыбка была словно бы приклеенной маской. Редрик знал. А если и не знал — сердце подсказало. После первой же беседы, еще в палате у Реда, Эйно понял — он ошибся. В Михайграде, когда он решился на свой жуткий поступок, он думал, что спасет друга. А это было совсем не так.

Эйно никого не спас. Он просто продлил Реду жизнь. Точнее — существование. «Жизнь — это способ существования белковых тел…» Вот-вот. Именно это он и даровал другу, отобрав то, что делает жизнь — пусть самую тяжелую — человеческой.

— Держись, Ред, завтра будем в Петербурге. — Он надеялся, что хотя бы любимое название родного города заставит Реда хоть на секунду ожить. Нет, все впустую.

Так продолжалось недели две. Никто из питерских друзей никаких вопросов не задавал, сам Редрик ни с кем о случившемся не говорил. А потом он, вроде бы, стал немного оживать.

Конечно, пришлось подождать даже с хождением через Предел. Такие ранения, как те, что он получил, требовали осторожности и еще раз осторожности. Но постепенно он набирал сил, организм окончательно справился и с ядом, и с его последствиями.

Эйно очень долго не хотел пускать Редрика на задания, которые представляли хоть малейшую опасность. Но Редрик, вроде, и не собирался, очертя голову, лезть в бой. Как не собирался и уйти с головой в работу, чтобы забыть обо всем.

Иногда он даже не отказывался от совместных посиделок с другими сотрудниками, но старался сидеть где-нибудь в уголке, надеясь, что о нем все забудут. Случалось, что ему это удавалось.

Он даже улыбаться постепенно научился. И смеяться шуткам, когда смеются все. И смех был вполне естественным. И только Эйно пробирало холодком, когда он слышал этот смех.

Редрик не хотел умереть. Но и жить не хотел. И не мог.

Он медленно сгорал, это была смерть — возможно, растянутая на долгие годы. Ред винил себя в гибели Аси.

И вот теперь шеф «Умбры», маг со стажем, который исчислялся не десятками, а сотнями (и хорошо, если только сотнями) лет, не знал, что делать. Он был абсолютно растерян и выбит из колеи.

Предсмертное проклятие твари сбывалось, притом сбывалось самым жутким для него образом. Год-два, может быть, чуть побольше — и Редрика не станет. А он, Эйно, будет виновен в его смерти. И эта тяжесть прибавится ко всему, что уже лежит на душе.

«Лежит на душе? Да плевать на свою душу, — думал он в сердцах. — Если я сейчас не помогу ему, на хрена мне эта душа?!»

Но ничего придумать он не мог. Время не лечило Редрика — оно медленно его перемалывало. По частям.

Так прошел почти год. И Эйно даже не сразу понял, что с Редом происходят какие-то перемены. Чуть иначе заблестели глаза. Слегка иным стал голос. Улыбка уже не казалась приклеенной.

Перемены поражали, но Эйно и все меры, которые он пытался принять, оказались совершенно ни при чем.

Помог случай. Случай и совершенно иная магия — та, которой ни Эйно, ни кто-то из друзей не могли обладать.

Редрик никогда не ходил на ее могилу. Как-то он все-таки позвонил ее подруге и узнал, на каком именно участке на Ковалевке похоронили Асю. И тут же решил, что будет обходить Ковалевку стороной. «Ее там — нет. Ее вообще нигде нет. Ни здесь, ни за Пределом», — твердо решил он.

Но вот у Казанского собора Редрик появлялся довольно часто.

В тот год у Казани было весело и интересно — что по будням, что в выходные. Там все время собирался народ. Кто-то продавал новые, свободные газеты, кто-то проводил митинги, случались даже серьезные драки между политическими противниками.

А еще там же собирались вольные музыканты, неформалы, просто тусовщики — каждой твари по паре.

Редрик проходил мимо них, его не замечали. И это было очень хорошо и правильно.

Музыканты были самыми разными. Чаще всего исполняли песни каких-нибудь известных авторов, иногда выступали с целой программой на злобу дня. Порой — просто пели, чтобы пустить по кругу шляпу. Так можно было даже неплохо заработать на жизнь.

Редрик остановился как раз в тот момент, когда один из музыкантов, обратившись к напарнику, сказал:

— Давай из Михаила Щербакова, здесь этого еще не дышали.

Тот кивнул, взяв первые аккорды.

Песня была о нем, о том, что происходило там, в кошмаром сне Михайграда. По крайней мере, так показалось. Вряд ли неизвестный Редрику поэт знал хоть что-нибудь о тех соитиях, да разве это важно?

Он посмотрел на музыкантов. Молодые ребята, не ведающие о том, что такое война. И жуть и безысходность песни до них не доходила.

Не кричи, глашатай, не труби сбора,

Погоди, недолго терпеть.

Нет, еще не завтра, но уже скоро

Риму предстоит умереть.

Радуйся, торговец, закупай мыло

— Мыло скоро будет в цене.

Скоро будет все иначе, чем было.

А меня убьют на войне.

Голос не дрожал, ребята пели спокойно и ровно:

Знать, что будет завтра, — много ль в том толка!

Думай о сегодняшнем дне.

Я ж, хотя и знаю, но скажу только,

Что меня убьют на войне.

Редрик отошел к скамейке. «Думай о сегодняшнем дне!» Легко сказать!

А если дни тянутся и все никак не могут закончиться, муторные, серые дни, полные тоски и пустоты. И ты знаешь, что пройдет ночь и настанет точно такой же серый день, во всем повторяющий предыдущий — и некуда, некуда от этого будет деться!

Он присел на скамейку, закрыл глаза и надолго задумался. Стоило ли продолжать жить, если тебя УЖЕ убили на войне, а все, что ты есть — это ходячая и говорящая оболочка. А больше — ничего!

— Молодой человек, — окликнул его какой-то девиче ский голосок, — молодой человек?

Редрик не сразу понял, что обращаются именно к нему, но все же обернулся.

— Вам котенок не нужен? Мне надо раздать, последний остался, — сказала девчонка лет двенадцати. Ишь ты, как по-взрослому обращаться научилась!

— Котенок? — немного непонимающе спросил Редрик. — Зачем — котенок?

— Ну, котенок, — девочка показала коробку, в которой спало нечто серое и пушистое. — Кошечка…

Вероятно, котенка пока так и звали — Кошечка. Словно бы расслышав, что речь идет о нем, котенок открыл глазки, привстал на лапки и посмотрел на Редрика.