После чебурека я убиваю банку пепси-колы. Жестяную шкурку от пепси я обычно притаскиваю домой, так как никогда не встречаю по дороге мусорку, а выбрасывать останки дичи куда ни попадя не могу. В эту шкурку я, как правило, упаковываю и масляную бумажку, в которую бывает одет чебурек: я их ем голыми.

За время важных дел к ногам моего желудка замертво падают несколько наименований жидких и твёрдых объектов охоты, так что домой я обычно возвращаюсь с полным пузом добычи.

Я возвращаюсь домой и пью кофе.

Вот и сегодня.

HOME SWEET НОМЕ

Хайди в тот раз привезла мне краски для шелка. Настоящие французские краски за бешеные баблосы, много разноцветных баночек, тридцать штук. Так я чуть не стала гламурной художницей, потому что шелк предполагает бабочек, цветы и птичек. Я так и думала, что буду рисовать бабочек, цветы и птичек, но, видимо, все дело в шелке — надо было покупать какой-нибудь шифоноподобный, а я купила четыре метра белой парашютной ткани.

И всё, что ни пыталась на ней изобразить, тут же становилось сиренево-синими горами в разных стадиях заката или восхода. Когда я приносила показывать Хайди очередного самодельного рериха, она изо всех сил старалась не ржать.

А потом я случайно нарисовала зонтики под дождем, и горы скрылись в тумане моего первого шелкографического опыта.

В общем, к ее отъезду я уже вернулась к темам голых толстух и толстяков, мокрой погоды и раскиданных предметов, перенесенных мною в батик из более прозаичных техник.

Но дело не в этом. Хайди решила научить меня вязать спицами. И я почти связала спинку на яхтсменов свитер, но больше не смогла.

Да и опять не в этом дело.

Мы просто жили этот месяц, это был декабрь с переходом в январь, просто и ровно жили, споткнувшись лишь однажды — об Новый год, когда я приготовила ведро оливье, а Хайди не поверила своим глазам, увидев к пяти утра ведёрное дно; но, правда, и народу было много. А на следующий день Хайди сказала, что всё, она «будет вязать столько выпивать», что теперь «не больше стакана в день», что «нельзя так ужасно жрать тоже». Но, в общем, я с ней была согласна, в конце концов, мне надо было каждый день ездить на работу.

Хайди была в восторге от нашего Дома. Её нисколько не смутило уличное тубзо без крыши: «как романтично — говно смотрит в звёзды», — сказала она в первый день, и мы опять отчего-то долго ржали, но в тубзо по вечерам ходили вместе, потому что фиг его знает, вроде бы и не страшно, но всё-таки вокруг лес, и еще очень неизвестно, чьи вон там, за кедром, следы...

Яхтсмен воспитывал собак, топил печку, пилил дрова, носил питьевую воду из родника, а мы привозили из города продукты и готовили еду. Еще мы перегоняли снег в воду, снег набирали ведрами прямо перед домом — невероятно чистый, белый снег — его выпало в ту нашу первую лесную зиму так много, и сыпать не переставало — ставили ведра на печку и добывали техническую воду: на умывачки и питье собакам.

Ничего особенного не произошло в этот ее приезд, ничего особенного. Но однажды она сказала: «Я очень понимаю, почему ты так сильно любишь этот дом». Я боялась спрашивать, что она имеет в виду, чтобы не услышать не тот ответ, я не хотела от Хайди никакой серьёзной банальщины, от кого угодно, только не от нее. А она сказала такое, ради чего, наверное, Силы Небесные и устроили весь этот ее невероятный приезд ко мне и подарили нам идиллически спокойный месяц в сугробах; в общем, она сказала:

— Ты — это твой дом. Этот дом в лесу — ты и есть, — сказала Хайди и быстренько поправилась: — ну, для сейчас это корректно.

И больше ничего не надо было говорить, и она больше ничего и не добавила.

ГЛАВА IV

CREDO

Никольский храм сверху похож на небольшой торт со взбитыми сливками. Меня в нём крестили: тогда как раз все пошли, и мы с Кавардаковой в общем потоке — всё равно на биче делать нечего, так почему бы и не прокреститься. Нашей крёстной матерью, без которой было почему-то нельзя, стала Галка Михайлова, как раз накануне нашего крещения отдавшаяся известной пароходской лесбиянке Вике.

— Ну и как? — спрашивали мы Галку.

— Ничего особенного, — отвечала Галка.

— А-а, — говорили мы разочарованно. Кавардакова пришла на крещение в джинсах и тельняшке.

— А чё, раздеваться надо, что ли? — удивилась она и сняла шубу. На неё оглядывались; впрочем, без особого любопытства.

— Ну расскажи, Галь, как она, вот прямо так вот пришла и...? — Галкин сексуальный опыт не давал нам покою.

— Ну прям. Сперва вина попили, — еще больше подогревала наш интерес будущая крёстная.

— Крещаемые — налево! — Священник был молод и клочкаст, на его лице, там, где не было рваной поросли, сидели ярко-рыжие веснушки. Он был похож на школьного хулигана, которого уговорили принять участие в конкурсе на лучший маскарадный костюм.

— Я не хочу у него креститься, — сказала Кавардакова.

— Поздно, — почему-то сказала я. Мне думалось: раз вошёл в церковь, обратной дороги нет. Впрочем, лично меня неформальный имидж батюшки и не смущал, потому что других священников я никогда прежде и не видела; я никаких священников прежде не видела.

Нас, «крещаемых», было человек сто.

— Давайте-ка живенько, — поторопил своё стадо пастырь, — дел куча, а тут еще Владыка на сессию не отпускает.

Он выстроил нас в «ручеёк», прочитал коротенькую молитву и спросил, согласны ли мы отказаться от дьявола. Мы были согласны.

Сама процедура занимала несколько секунд: чувствовалось, что, несмотря на молодость лет, у батюшки были хорошо набита рука. Одной рукой он брал очередного крещаемого за шею, а второй, в которой были ножницы, отхватывал от новообращенного клок волос. Кавардакова была впереди меня. Я увидела, как она отходила от священника, унося в обеих ладонях половину своего скальпа, и обреченно подставила свою голову под ножницы, но почти не почувствовала их касания. «Во имя Отца, и Сына, и Святага Духа», — тихо сказал владелец хулиганских веснушек и бережно положил в мою ладонь тонкую прядь. Остального я почти не помню, потому что в тот момент, когда он перекрестил меня, ко мне всё вернулось. Это было такое ощущение, какое бывает иногда в детстве, когда просыпаешься и вдруг плачешь от невыносимого счастья.

Еще дня два или даже больше ходила как наполненное до краев ведро, стараясь не расплескаться, и ни с кем не разговаривала.

Я кружу над Никольским храмом и пытаюсь вспомнить, как звали того священника. Как раз перед тем, как подошла моя очередь лишиться части волос, его кто-то окликнул: то ли отец Василий, то ли отец Влаеий — не помню — и он ответил ему: «Подожди, не отвлекай».

Иногда я слышу, как на Русском, через пролив, бьют в монастырские колокола. По воде вообще звук хорошо идёт.