Это, как говорят многие, ничтожное событие сообщило моей жизни совсем другое направление: прежде я существовал в свете для людей, то есть для себя; теперь пристрастился к наукам, к словесности, к размышлению, стал даже писать со скуки и жил совершенно для себя, то есть для людей. Я писал! Любители чтения меня читали; любители словесности меня преследовали: все было, как должно быть, и очень весело.

В городе свирепствовала нервическая горячка. Я занемог и чуть не умер. В припадках бреда мне грезилось, что на каком-то бале я вальсирую с Зенеидою: на другой день сказывал мне камердинер, что я кружился по комнате с подушкою. Однажды я уверял доктора, что иду за ее гробом на кладбище, и описывал ему все подробности погребального шествия. Я выздоровел после трехмесячной болезни, и все видения кончились.

Выздоравливая, я тоже думал о Зенеиде, но совсем иначе: любимая моя мечта была представлять ее себе счастливою, веселою, забывшею обо мне и только по временам воспоминающею о существовании где-то на земле, в неопределенном месте, совершенно преданного ей человека.

Весна случилась прекрасная; я скоро начал выезжать и раз вздумал навестить одну родственницу, которая всегда была дружна с семейством Зенеиды. Я надеялся услышать от нее что-нибудь о той, которой образ и идеальное счастье с такою отрадою лелеял в своем воображении. Еще до моей болезни я слышал, что муж ее оставил свою любовницу; мне приятно было предполагать, что теперь он хорошо живет с женою. Впрочем, я решился сам ни об чем не спрашивать.

В передней застал я чужого лакея в трауре и не обратил на него внимания. Я вошел в гостиную без доклада. На диване, подле моей родственницы, сидела молодая и прекрасная собою дама, также в трауре. Лицо ее казалось мне знакомым, и недоверчивое любопытство, с каким всматривалась она в меня, произвело во мне какое-то раздражительное действие; я приписывал его следствиям болезни, чрезвычайно усилившей чувствительность моих нервов. Вдруг хозяйка случайно произнесла мою фамилию.

– А!.. Так это вы? – воскликнула незнакомая дама с радостным движением тела. – Верно, меня не узнаете?

Я узнал ее по голосу: то была Лиза. Как она выросла, как пополнела!.. Ей тогда было только восемнадцать лет, но она казалась двадцати двух или трех. Я извинился перед нею обыкновенными фразами, будучи еще не в силах сочинять новые.

– Но я вас вижу в этом печальном наряде! По ком это?

У доброй девушки слезы градом покатились по розовому личику; она сказала со вздохом:

– По моей сестре, Зенеиде!

– По Зенеиде!.. Она умерла?

– Уже пятый месяц!

Страшный огонь пробежал у меня от мозга по всем жилам и вспыхнул, подобно пороху, в желудке, заливая всю внутренность удушливым жаром нервического припадка; голова закружилась; я чуть не лишился чувств. С трудом соединил я разбежавшиеся из тела силы, чтоб расспросить о подробностях. Лиза рыдала, рассказывая мне об ее кончине; я закрыл глаза платком; хозяйка оставила нас одних в гостиной, не желая быть свидетельницею невеселой сцены. Бедная Зенеида занемогла тою же болезнью, как и я, только двумя сутками прежде меня, и умерла на девятый день. Первые семь дней провела она в беспамятстве; два последние пользовалась совершенным присутствием духа, предчувствовала свой конец и говорила об нем равнодушно – даже с удовольствием – как об избавлении своем от горькой и несносной жизни. Лиза в особенности была озлоблена на ее недостойного мужа: она приписывала ее смерть огорчениям, обидам и жестокому рабству, под которыми покойная беспрерывно стонала, хотя никогда не жаловалась на свое положение, стараясь до последней минуты извинять супруга перед собою и обеспечивать для него уважение остающихся в живых. Она сообщила мне несколько таких грустных подробностей об его жестоком поведении с добродетельною и нежною женою, что я содрогнулся всем телом. Теперь он чувствует всю важность своей потери и приходит в отчаяние. Киргиз!..

– У меня есть к вам одно поручение, – присовокупила она.

– Что` такое, сударыня?

– За два часа до смерти бедная моя Зенеида приказала мне спросить у вас, если когда-нибудь с вами увижусь: у вас ли та зеленая книга, которую потеряла она на даче в 18** году? Если она у вас, то Зенеида приказала вас просить, чтоб вы сохранили ее навсегда и никому не отдавали.

– Ах, она у меня!.. У меня эта святая книга, и она никогда не разлучится со мною…

Я не мог сказать более ни слова: мне делалось дурно… Лиза еще довершила мое расстройство, описывая с чувством разные обстоятельства кончины несчастной сестры. За час до смерти она простилась с родными и домашними; муж ее, вероятно пожираемый угрызением совести, не мог вынести зрелища умирающей жены, которую так жестоко обидел, так изменнически ограбил всю сладость ее жизни: он заперся плакать в своем кабинете и только от времени до времени приходил посмотреть на нее минутку в раздирающем унынии. Лиза одна сидел у ее постели. Чувствуя в груди последний пыл угасающей жизни, Зенеида просила сестру принести к ней из ящика, в котором хранились ее драгоценности, тонкое гладкое кольцо с эмалевою чертою вокруг и с надписью внутри: «Александра»; по этим приметам я не мог не узнать кольца моей сестры, которое некогда потерял с пальца на их даче. Лиза вынула его из ящика.

– Возьми мою руку, Лиза! – сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. – Она уже холодна?..

– Да! – отвечала Лиза уныло.

– Она уже умерла!.. – примолвила злополучная. – Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому в свете!.. никому!.. Я могу располагать ею…

Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кончине.

– Я желаю носить его… на том свете… в моги…

То были последние ее слова, которых уже она не кончила; нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Я узнал, что при этих словах глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце, – данное мне некогда Зенеидою взамен моего – и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый коленом палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы. Г-жа X*** не понимала, что это значит; я обещал ей объяснить после.

Сильная невралгия – самый мучительный и жестокий недуг