в могилу, – и до сих пор теряюсь в тщетных догадках!

– Доктор! скажи, друг мой, правду: чтó ты думаешь обо всем этом происшествии?.. хотя ты сегодня завтракаешь что-то без аппетита. Возьми еще кусок патé-фруа…[183]

– Ничего не думаю!.. Где ты покупаешь вино? Твой мараскен[184] удивительный!.. Восторжение нервного сока, род магнетического полюса в органическом теле, животное электричество, которого свойства, образ действия и сила, вероятно, навсегда останутся непонятными…

– Но это кольцо?

– А!! Это металл!.. хороший проводник электричества!..

Пять часов!.. Как пролетело время! Уже светает!.. Пора мне ложиться спать. Италия, Италия!.. Не правда ли, Зенеида, что ты и в том далеком краю не разлучишься со мною?.. что ты будешь со мною повсюду?.. Да! ты меня не оставишь!..

Н. Н.

Слава Богу, конец! Какое длинное вступление!.. Какие странные мысли!.. Что ж это он написал, мой приятель Н***?.. Ведь это род клинического журнала о невралгическом пациенте! Морочит ли он меня или описывает истинное с ним событие?.. Я знаю, что он с давнего времени страждет невралгией, и страждет от какой-то несчастной любви. Что-то подобное в самом деле с ним случилось; мне рассказывал его доктор…

– Петр!

– Слушаю-с.

– Если в мое отсутствие заедет сюда этот бледный господин в очках, отдай ему обратно эту статью.

– Слушаю. А когда он спросит, не сказали ли вы чего-нибудь?

– Скажи ему, что он мечтатель, что все это нервы. Мечтатель! нервы!.. будешь ли помнить эти слова?

– Как не помнить!

– Повтори же их.

– Я скажу ему: барон приказал вам, сударь, доложить, что вы писатель-с, не ври, сударь! Скажу ему. Врать не хорошо!..

– Поди прочь, дурак! Лучше не говори ему ни слова: я сам с ним увижусь… Чего тебе еще угодно?

– Виноват, сударь, ваше высокородие! Забыл вам доложить, что он сюда не заедет. Он приезжал проститься с вами: сегодня чуть свет хотел он уехать за границу, а поутру нашли его в Неве, против нашего дома. Вы еще спали.

– Как! Он утонул!.. Сказать правду, после этой статьи ему ничего более не оставалось и делать. Бедный Н***!.. Снеси же ее к издателю зеленого журнала[185] с загнутым углом в виде пароли – и скажи, что она от меня.

В самом деле: пусть ее читают!.. Я же имел терпение прочитать ее всю.

Н. Полевой

Блаженство безумия

On dit, que la folie est un mal;

on a tort – c’est un bien…

Говорят, что безумие есть зло, –

ошибаются: оно благо!

Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh»[186]. Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретенных, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец – скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! Чтение было кончено. Начались разговоры и суждения. Иногда это последствие чтения бывает любопытнее того, что прочитано. В дружеской беседе нашей всякий изъявлял свое мнение свободно; противоречия были самые странные, и всего страннее показалось мне, что женщины хвалили прозаические места более, а мужчины были в восторге от самых фантастических сцен. Места поэтические пролетели мимо тех и других, большею частию не замеченные ими.

Один из наших собеседников молчал.

– Вы еще ничего не сказали, Леонид? – спросила его молодая девушка, которая не могла налюбоваться дочерью переплетчика, изображенною Гофманом.

– Что же прикажете мне говорить?

– Как – что? Скажите, понравилась ли вам повесть Гофмана?

– Я не понимаю слова «понравиться», – отвечал Леонид – и глаза его обратились к другой собеседнице нашей, – не понимаю, когда говорят это слово о Гофмане или о девушке…

Та, на которую обратился взор Леонида, потупила глаза, и щеки ее покраснели.

– Чего же вы тут не понимаете?

– Того, – отвечал Леонид, – что ни Гофман, ни та, которую сердце отличает от других, нравиться не могут.

– Как? Гофман и девушка, которую вы любите, вам не могут нравиться?

– Жалею, что не успел хорошо высказать моей мысли. Дело в том, что слово «нравиться» я позволил бы себе употребить, говоря только о щегольской шляпке, о собачке, модном фраке и тому подобном.

– Прекрасно! Так лучше желать быть собачкою, нежели тою девушкою, которую вам вздумается любить?..

– Не беспокойтесь. Но Гофман вовсе мне не нравится, как не нравится мне буря с перекатным громом и ослепительною молниею: я изумлен, поражен; безмолвие души выражает все мое существование в самую минуту грозы, а после я сам себе не могу дать отчета: я не существовал в это время для мира! И как же вы хотите, чтобы холодным языком ума и слова пересказал я вам свои чувства? Зажгите слова мои огнем, и тогда я выжгу в душе другого чувства мои такими буквами, что он поймет их…

– Не пишет ли он стихов? – сказала девушка, которая спрашивала, молчаливой своей подруге. – Верно, это какое-нибудь поэтическое сравнение или выражение, и я ничего в нем не понимаю…

– Ах! как я его понимаю! – промолвила другая тихонько, сложив руки и поднимая к небу голубые глаза свои.

Я стоял за ее стулом и слышал этот голос сердца, невольно вылетевший. Боясь, чтобы она не заметила моего нечаянного дозора, я поспешил начать разговор с Леонидом.

– Прекрасно, – сказал я, – прекрасно, любезный Леонид! Только в самом деле непонятно.

– Как же вы говорите «прекрасно», если вы не понимаете?

Этот вопрос смешал меня. Я не знал, что отвечать на возражение Леонидово.

– То есть я говорю, – сказал я ему наконец, – что трудно было бы изъяснить положительно, если бы мы захотели отдать полный отчет в ваших словах.

– Бедные люди! Им и чувствовать не позволяют того, чего изъяснить они не могут! – Леонид вздохнул.

– Но как же иначе? – сказал я. – Безотчетное чувство есть низшее чувство, и ум требует отчета верного, положительного…

– Мне всегда забавно слышать подобные слова: сколько в них шуму, грому, и между тем как мало отчетливости во всех ваших отчетах! Скажите, пожалуйста: во многом ли до сих пор успели вы достигнуть вашей отчетливой положительности? Не вправе ли мы и теперь еще, после всех ваших философских теорий и систем, повторить:

Есть многое в природе, друг Горацио,

Что и не снилось вашим мудрецам![187]

Что такое успели мы разгадать нашим умом и выразить нашим языком? Величайшая горесть, величайшая радость – обе безмолвны; любовь также молчит – не смеет, не должна говорить. – Он взглянул украдкою на молчаливую нашу собеседницу. –