Жарынин. – Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги – в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини – в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Тае похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…

– Леву! – воскликнул писатель.

– Правильно!

– Ну это прямо фрейдизм какой-то!

– Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!

– А Лева у нас разве еврей? – удивился Кокотов.

– Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Тая достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…

– Крик петуха! – хихикнул автор романа «Кентавр желаний».

– А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та-та-та, та-та…

– Еще бы! – заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:

Вставай-вставай, дружок,

С постели на горшок!

Вставай-вставай,

Порточки надевай!

– Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева – гипсовым трубачом в нише. И только Тая остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?

– Лет двадцать пять…

– И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?

– Мне все равно! – буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.

– Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике – букет сирени от Левы.

– Она живет в мансарде – и, значит, окна выходят на крышу.

– Уели! Хорошо – букет лежит на пороге. Вместо того чтобы мелко придираться, сами придумали бы хоть что-нибудь! Ну? Что дальше?

– Дальше?

– Да, дальше!

– Не знаю…

– Кокотов, вы будете работать или паразитировать на моем таланте?

– Я… Паразитировать? – От возмущения писатель окончательно стряхнул с себя унылое оцепенение, охватившее его после письма Натальи Павловны. – Хорошо! Допустим, однажды Тая не приходит на свидание к гипсовому трубачу.

– Почему?

– К ней приехали.

– Кто?

– Друзья.

– Отлично! К ней приехали друзья-хиппи. От кого он это узнает? – строго спросил Жарынин.

– А это важно?

– Конечно!

– Ну, не знаю… От пионера, допустим.

– Лучше – от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

– Вряд ли… – засомневался Кокотов. – Знаете, все-таки педагогическая этика…

– Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

– Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

– Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спер «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

– А разве Набоков спер «Лолиту»? – оторопел писатель.

– Конечно, спер!

– У кого?

– У Хайнца фон Эшвеге-Лихберга! Экий же вы темный, коллега! Ладно, вернемся к сюжету. Лева узнал, что к Тае приехали друзья-хиппи. Дальше?

– Ну, приехали, расположились в лесу, на поляне, развели костер, выпивают, курят, поют под гитару…

– Главное – они говорят. Помните эту прекрасную чушь, которую мы несли в те благословенные годы? Дальше так жить нельзя! Не хватает воздуха! За границей люди живут по-настоящему! Надо бороться! Идиоты!

– Погодите, так вы же сами пострадали от советской власти! – удивился Кокотов.

– Пострадал. Правильно. И горжусь! Это только бездарность страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти! Не назовете!

– Пожалуй, – согласился Андрей Львович, вспомнив, как ему всучили унизительную «двушку» на Ярославском шоссе.

– Но вернемся к сюжету. Нам с вами не хватает остроты! Из этого свободолюбивого брюзжания золотой молодежи конфликта не вытащишь. Думайте! Они должны сказать что-то такое, что перевернет сюжет! Ну!

– Не знаю…

– Вы не писатель!

– А кто?

– Аннабель Ли!

– Я уйду! – вспылил Кокотов и вскочил.

– Останьтесь и думайте!

– Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

– Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

– Ну, так уж и Брежнева… – насторожился писатель.

– А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев – это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше – чертополох в алтаре…

– А мне кажется, тут важнее другое.

– Что именно?

– С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было…

– Ага! Прекрасно! Как назовем?

– Данька, – не без колебаний предложил Андрей Львович.

– Отлично!

– Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

– Да, пьяная дама себе не хозяйка, – согласился режиссер.

– …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятиях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

– Ну и зачем нам все эти сопли?

– А разве не нужны?

– Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность – это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или, наоборот, расцарапала ему в пароксизме страсти спину!

– А почему он ничего не увидел?

– Потому что его спугнули.

– Кто?

– Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

– Зачем? – удивился писатель.

– Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся.

– Кто дерется? Их у нас трое.

– Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся?

– Лучше – у костра во время вожатского праздника.

– У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделенной самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

– Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…

– Чей муж?

– Не важно. Я тоже ходил в подпольную секцию.

– Вы? – изумился Жарынин.

– Я, – подтвердил Кокотов, распрямив