Из кухни донесся постепенно нарастающий женский крик.

— Ты что, совсем балбес?! Кыш! Воды принеси! Указанной в средневековом описании серебряной отделки не было. В древесине остались углубления — судя по всему, от драгоценных камней. Но сам триптих сохранился. На двух створках проглядывались изображения: мать и дитя — на левой, распятый Христос — на правой. Увеличенные глаза, удлиненные лица, заостренные подбородки… Так писали в Византии. В центральную же часть был вделан прямоугольный кусок дерева, где-то шесть дюймов на двенадцать. Сучковатая древесина казалась старой, ее словно из воды выловили. Или этому куску просто-напросто было две тысячи лет… Если не считать серебра и камней, предмет перед нами точь-в-точь совпадал с тем, что описал Огилви.

Наши вытянувшиеся лица заставили мужчину перейти в оборону:

— Это не из той ямы! Это наше! Очень давно!

— Я хотела бы его у вас купить.

— Сколько дашь?

— Сотню американских долларов.

— Он дедушкин… Во как!

«А то и прапрадедушки», — подумал я.

— Двести долларов, но больше не просите.

— Триста! За триста — отдам.

— Договорились, — невозмутимо сказала Дебби.

Она отвернулась и полезла под свитер, а когда опять встала к нам лицом, то держала в руке пачку американских долларов. Мы с Зоулой едва заметно переглянулись. Ее лицо было белым, а по моему градом катился пот.

Дедушка ухмыльнулся:

— Нехорошая штука. Она мне не нравилась.

Гвозди, на которых висел триптих, были вбиты в углубления из-под камней. Дедушка прислонил палку к буфету, снял со стены икону и протянул ее Дебби. Складывалась она легко. Отсчитывая деньги, девушка сунула ее под мышку. В дедушкину ладонь ложились купюра за купюрой. Длилось это лет сто, не меньше. Я только к концу понял, что все это время не дышал, и начал ловить воздух ртом.

Дедушка махал нам, стоя в дверях.

— Вот так купила! Вот так молодец! — выкрикивал он в темноту.

Огилви назвал бы это иронией в духе Сократа.

— Нехорошо получилось, — раздался голос Зоулы. — Выходит, мы его обманули.

— Я — Дебора Инеса Теббит! Триптих уже тысячу лет принадлежит моей семье! Это моя собственность. Он — мой.

Меня бросает в пот. Все никак не может дойти… Просто не верится, что икона у нас в руках! Осталось лишь добраться до машины и сбежать отсюда. Еще несколько секунд — и все!

У других на уме то же самое. Сначала мы идем быстрым шагом, потом переходим на рысь, потом бежим.

Только я открыл рот, как кто-то заговорил на хорошем средиземноморском английском. Голос раздавался из маленькой церкви, мимо которой мы только что пронеслись.

— Спасибо! От всей души вас благодарю. Сам бы ни за что не нашел.

Нас освещает свет четырех фонариков, с четырех сторон света: с севера, юга, запада и востока.

— Судебная энтомология, например, тут не поможет.

Профессор — во всяком случае, так я называл его про себя — рассматривает разложенный на столе триптих. Он водит по нему большой лупой и бубнит про древесину и ДНК. Я мысленно поместил его в третьесортный университет где-нибудь на севере Англии.

А профессорское звание (если оно у него вообще было) он получил, как пить дать, через умение доить всякие фонды и ученые советы.

Они ждали, что мы убежим, даже хотели этого. За нами следовал конвой машин с выключенными фарами — по темному прибрежному шоссе, до самой «Севильи-ла-Нуэвы». Хондрос забрал у Дебби икону. Она принадлежала ее семье тысячу лет, а в ее руках не пробыла и минуты. Откуда ни попадя выехали машины, и нас всех распихали — по одному в каждую. Мы проехали обратно, сквозь все ту же темную ночь. Миновали Очо-Риос и пронеслись по пустынному побережью назад. Я сидел между двумя людьми, которых видел впервые в жизни. Оба непрерывно курили, но моя тошнота не имела к дыму никакого отношения.

«Лего»-дом было видно даже в темноте. Его побеленные стены мерцали в свете звезд. Большой катер по-прежнему ждал в лагуне, и у меня мелькнула мысль: вот бы прыгнуть в него и исчезнуть среди океанских просторов…

Электричество починили, а зарезанные, оглушенные и убитые электрическим током куда-то делись. Возможно, их вышвырнули в море. Мы сидим на диване в гостиной, который так низок, что встать с него — целая задача, так что о неожиданном прыжке не может быть и речи. Я вижу перед собой новые лица: опять греки, насколько я могу судить. Во всяком случае, оттуда, из Средиземноморья. «Инспектор Менем» тоже здесь, и в каждой руке у него по пистолету, при том что пленных всего трое и они безоружны. В противоположном углу сидит молодой черный ямаец и сворачивает большой косяк. Судя по всему, он обеспечивает их оружием, которое на Ямайке добыть не труднее, чем пачку сигарет. Кассандра ловит мой взгляд и холодно улыбается.

Хондрос и профессор примерно в десяти футах от нас, у дальнего конца стола. Кассандра в одном углу, ямаец в другом — до каждого не меньше пятнадцати футов. Дебби сидит слева от меня и хватает ртом воздух. Меня душит беспомощная ярость, смешанная с чувством вины, что она здесь оказалась. Дебби старается не распускаться.

Бубнеж профессора близится к завершению. Вывод подается с самодовольством и уверенностью, свойственными любому человеку ограниченного ума. Хондрос требует подтверждения:

— Это может оказаться той святыней?

Профессор кивает:

— Конечно, точный ответ даст датировка по содержанию углерода-14. — Он торжествующе улыбается. — Но я могу с полной уверенностью исключить вероятность хитроумной современной подделки.

Наш смертный приговор.

— Благодарю вас, профессор.

Хондрос складывает триптих.

— Наверное, вам пора. Кассандра, позаботься о полагающемся доктору гонораре.

Профессор чуть-чуть наклоняет голову.

— Я бы предпочел быть вдалеке от этого острова, — он поглядывает на пленных, — до того, как начнутся неприятности.

Хондрос вкрадчиво улыбается:

— Не бойтесь, доктор. К тому моменту, как здесь что-либо произойдет, вы давно будете в пути!

Кассандра медленно идет через комнату. Профессор опять смотрит в нашу сторону — на этот раз в его глазах читается легкое беспокойство.

— Понимаете ли, они видели мое лицо…

— Об этом можете не тревожиться, профессор.

Она поднимает револьвер.

Профессор не сразу понимает, в чем дело. Когда происходящее становится очевидным — когда палец Кассандры ложится на спусковой крючок, — он издает тонкий жалобный крик и вскидывает ладони, словно защищаясь от пули. Раздается сухой выстрел, тело профессора падает на пол. Его голова бьется о мраморные плиты. Красное пятно в середине груди расплывается по галстуку и рубашке.