— Он не истинный фанасиот, хотя готов спорить о вере, как и любой из нас. — В голосе Оливрии прозвучала тревога, словно она никак не осмеливалась сделать признание, готовое сорваться с ее губ. — Гораздо в большей степени он подручный моего отца.

— И почему меня это не удивляет? — спросил Фостий, до предела нагрузив слова иронией, но тут же пожалел об этом, едва они сорвались с его губ. Если он станет бранить Ливания, его отношения с Оливрией не станут лучше.

— Но и у Криспа, конечно же, есть люди, готовые выполнить любые его приказы, — с вызовом произнесла Оливрия.

— Конечно, есть. Зато он не напускает на себя набожность, отдавая такие приказы, — возразил Фостий, с удивлением прислушиваясь к тому, как сам защищает отца. Причем делает это уже не впервые со дня своего появления в Эчмиадзине.

Почему-то ему не хотелось произносить подобные слова в столице рядом с Криспом.

— Мой отец стремится освободить Видесс, чтобы светлый путь стал реальностью для каждого. Ты ведь не станешь отрицать, что это достойная цель?

«Он стремится к власти, как и любой амбициозный человек», — подумал Фостий, но, не успев произнести это вслух, рассмеялся.

Оливрия обожгла его взглядом.

— Я смеюсь не над тобой, — быстро заверил он. — Просто я подумал, что мы похожи на маленьких детей: «Мой папа может это» — «А мой папа может такое!..»

— А-а… — Она улыбнулась в ответ. — И правда. А о чем бы ты охотнее поговорил, кроме как о том, на что способны наши отцы?

Прозвучавший в вопросе вызов напомнил Фостию об их первой встрече в туннеле где-то под столицей. Если он собирался стать настоящим фанасиотом, о чем Оливрия постоянно напоминала в спорах с Сиагрием, то Фостию полагалось забыть об этой встрече или же помнить о ней как о пройденном испытании. Но еще задолго до того дня, когда он впервые услышал имя Фанасия, Фостий понял, что монашеская стезя не для его характера. И он помнил не только испытание; он помнил ее.

И поэтому ответил он не словами, а осторожно обнял ее за талию. Если бы Оливрия отпрянула, он бы искренне извинился. Он был даже готов убедительно разыграть заику. Но она не отпрянула, а позволила Фостию привлечь ее к себе.

В столице они смотрелись бы вполне естественно: юноша и девушка, счастливые и не обращающие внимания на все прочее.

Даже в Эчмиадзине кое-кто из прохожих улыбался, проходя мимо.

Большинство же, однако, готово было испепелить их возмущенными взглядами за столь откровенное и публичное выражение чувств.

«Святоши вонючие», — подумал Фостий.

Вскоре Оливрия отстранилась. Фостий решил, что она тоже заметила неодобрительность во взглядах прохожих, но она сказала:

— Ходить так с тобой очень приятно, но я не могу с радостью думать об удовольствии после… сам понимаешь, мы ведь совсем недавно видели, как прошла Последняя Трапеза.

— А, вот почему. — В мысли Фостия ворвался внешний мир. Он вспомнил радость на лицах Лаоника и Сидерины, отведавших последний хлеб и последнее вино в своей жизни. — Мне до сих пор трудно представить, что я смогу на такое решиться. Боюсь что я, как и Сиагрий, — только в меньшей степени — существо этого мира.

— В меньшей степени, — согласилась Оливрия. — Что ж, если честно, то и я тоже. Быть может, когда я стану старше, мир тоже сделается мне противен до такой степени, что я захочу его покинуть, но сейчас, даже если все слова Фанасия верны, я не в силах заставить свою плоть полностью отвернуться от него.

— И я, — сказал Фостий. Мир ощущений вновь овладел им, но на этот раз иначе: он шагнул к Оливрии и поцеловал ее. Первое мгновение ее испуганные губы были неподвижны, да и сам Фостий немного испугался, потому что не собирался ее целовать. Но затем ее руки обняли его, повторяя движение его рук, и на несколько считанных ударов сердца кончики их языков соприкоснулись.

Они тут же отпрянули друг от друга — так быстро, что Фостий даже не смог бы сказать, кто сделал это первым.

— Почему ты это сделал? — выдохнула Оливрия.

— Почему? Потому что… — Фостий запнулся. Он и сам этого не знал, по крайней мере, не настолько точно, как знал вкус ягод шелковицы или где в столице находится Собор. — Потому что… — попробовал он снова и вновь запнулся. — Потому что из всех, кто живет в Эчмиадзине, лишь ты одна оказалась по-настоящему добра ко мне. — То была часть правды, а об остальной части он не осмелился и размышлять; его переполняло влечение, а разум твердил, что влечение и греховность есть одно и то же.

Оливрия обдумала его слова и медленно кивнула:

— Доброта есть добродетель, продвигающая человека по светлому пути, связь между двумя душами. — Говоря это, она отвела глаза в сторону. Фостий присмотрелся к ее губам, и они показались ему чуть мягче и полнее, чем до того момента, когда он их коснулся.

Тогда он стал гадать — быть может, и ей сейчас трудно примирить то, во что она верит, с тем, что она чувствует?

Некоторое время они бесцельно бродили по улицам, не касаясь друг друга и погруженные каждый в свои мысли. Затем над верхушками низеньких крыш Фостий разглядел глыбу крепости.

— Пожалуй, нам лучше вернуться, — сказал он. Оливрия с облегчением кивнула, словно радуясь тому, что теперь у них есть куда идти.

Неподалеку от крепостной стены из какой-то винной лавки, словно джинн из бутылки, появился Сиагрий. Может, он и начал манкировать своими обязанностями соглядатая, но не желал, чтобы Ливаний про это узнал. Бандит уставился на парочку с насмешкой:

— Ну, вы уже уладили все дела с владыкой благим и премудрым?

— Это у Фоса дела с нами, а не у нас с ним, — ответил Фостий.

Сиагрию это понравилось, и он расхохотался, обдав Фостия винными парами, потом ткнул пальцем в сторону ворот:

— А теперь топай в свою клетку, и сам увидишь, как тебя там устроил Фос.

Фостий продолжал идти в сторону крепости. Он давно понял — если Сиагрий заметит, что его грубости причиняют ему боль, то он станет оскорблять Фостия и дальше. Войдя в ворота, он также заметил, насколько крепость стала ему казаться домом. «Но то, что ты с ней свыкся, вовсе не значит, что тебя могут заставить стать одним из них», — сказал он себе.

Но делают ли его одним из них? Он так до сих пор и не разобрался с этим.

Если он вступил на светлый путь фанасиотов, то разве не должен был оказаться здесь по собственной воле?

Во внутреннем дворике крепости стоял Ливаний, наблюдая, как новобранцы мечут дротики. Легкие копья втыкались в охапки соломы, прислоненные к дальней стене. Кое-кто промахивался, и их дротики отскакивали от стены.

Ливаний, никогда не теряющий бдительности, быстро обернулся и посмотрел на вошедших.

— А, младшее величество, — бросил он. Фостию было все равно, как именно он произнес его титул; слова Ливания были лишены даже презрительной вежливости.