Теперь истязателям не хватало последнего звена: прямой или, во всяком случае, более короткой связи между Гольдштейном и Михоэлсом, поскольку в сочиненных чекистами многоступенчатых контактах, протянувшихся через всех Аллилуевых, потом еще – через их знакомых и соседей, Сталин мог бы и не разобраться. Для этой цели пригодилось одно близкое знакомство Гольдштенна с литературоведом, сотрудником научно-исследовательского института мировой литературы Захаром (Зорахом) Гринбергом, старым большевиком, некогда работавшим с Зиновьевым в его правительстве Союза Северных коммун (1918-1920 годы; Гринберг был в нем заместителем комиссара по просвещению). Как он выжил в эпоху Большого Террора, никто не знает, но вот теперь настал и его черед.

Гринберг тесно сотрудничал с ЕАК, составляя по его поручению обзоры выходящих в Советском Союзе книг еврейских писателей, а также книг, в которых рассказывалось о жизни советских евреев. Какое-то время он даже был работником аппарата президиума ЕАК. Естественно, он нередко встречался с председателем ЕАК, так что, – по версии Лубянки, – Гольдштейну, который набирался от Аллилуевых клеветнических сведений о Сталине и его личной жизни, сподручнее всего было передавать их Михоэлсу через Гринберга.

Копаться сегодня во всех деталях фальсификаций, созданных безумным воображением лубянских садистов, не имеет ни малейшего смысла. Но в данном случае эти детали, увы, чрезвычайно важны, ибо именно они привели Сталина к окончательному решению судьбы Михоэлса, каковое и было исполнено незамедлительно. По чистой, но трагической случайности именно в это время в американской печати действительно появились статьи, воспроизводившие очередные слухи о сталинских любовных утехах, почти наверняка не имевшие никакой реальной основы. Об этом Сталину было тоже тотчас доложено – с комментарием: вероятным источником информации послужил Михоэлс (чем еще мог заниматься великий режиссер, актер и общественный деятель, если не сбором постельных слухов?!), использовавший свои обширные связи и в советских, и в американских кругах. Какие чувства вызвала у Сталина эта информация, нетрудно представить. Михоэлс должен был быть уничтожен еще и для того, чтобы он унес в могилу свои разговоры с Берией накануне поездки в США, и вообще все то, что он сделал для успешного проведения атомного шпионажа.

Придется напомнить еще раз: все, о чем рассказано выше, происходило во второй и третьей декадах декабря 1947 года, когда еврейская тема несомненно вышла на первый план в раздумьях кавказского горца. 29 ноября 1947 года Генеральная Ассамблея ООН приняла решение о создании на землях Палестины (подмандатная территория Англии с 1920 года) государства Израиль. Стратегия, родившаяся в сталинской голове после этого решения, исключала присутствие в стране признанного духовного лидера еврейского национального движения, символизировавшего национальное самосознание и культуру, пользовавшегося огромным авторитетом во всем мире. Казалось бы, никакой государственной фигурой он не был, на политику никак не влиял, но его личность, а значит и мнение, а значит и позиция, а значит и слово – все это весило очень много. Он был лишним! Есть люди, непригодные для суда. Ни тайного, ни явного. И даже для расправы в тюремных подвалах. Лучше – помочь им уйти…

Тогда-то Сталин и отдал роковой приказ. Это состоялось, повидимому, не раньше 20 декабря, но и вряд ли намного позже. Впоследствии один из руководящих деятелей Лубянки – генерал Евгений Питовранов утверждал, что «решение об убийстве Михоэлса принималось Сталиным 11-12 января 1948 года», то есть чуть ли не непосредственно перед тем, как его осуществить. То же самое, со ссылкой на показания арестованного В. Абакумова, утверждает Г. Костырченко[10].

Лубянские бонзы называли те даты, когда ими было получено прямое указание исполнить сталинский приговор. Почему профессиональный историк, располагающий куда большей информацией, к тому же опубликованной и, стало быть, всем доступной, – почему он, не подвергая их никакому сомнению, берет на веру показания кагэбистов, я понять не могу. Последующее изложение покажет, что версия Питовранова – Абакумова не выдерживает никакой критики: операция требовала тщательной подготовки.

Детальная хронология событий, с приложением аутентичных документов, содержится в книгах двух непосредственных очевидцев (Н. Вовси-Михоэлс «Мой отец Соломон Михоэлс» и Э. Маркиш «Столь долгое возвращение»), которые по другим поводам Г. Костырченко неоднократно цитирует и, стало быть, досконально знает. В данном же случае их свидетельства проигнорированы – лживые рапорты Абакумова и его челяди предпочтительнее, потому что содержатся в архивах…

Механикой уничтожения Михоэлса Сталин не интересовался, в такие подробности он не вникал, полагаясь на поднаторевших в этом ремесле лубянских умельцев. Ему достаточно было произнести одно слово: «ликвидировать». Все остальное было делом искусных исполнителей[11]

На Лубянке решили провести операцию вне Москвы. С точки зрения убийц, осуществить это в Москве было трудно и рискованно. Сталин явно возжелал потайного убийства, загримированного под несчастный случай. В Москве Михоэлс крайне редко оставался один, он всегда был на людях или с кем-то из тех, кто его сопровождал. Любое появление непредвиденных, непривычных людей или событий могло вызвать у него подозрения и сорвать операцию. А сорвать – значит не выполнить личное указание Сталина. К тому же, – посвящать в замысел кого бы то ни было, кроме самого узкого круга лиц, было совершенно исключено.

Обстоятельства, однако, складывались для убийц вполне благоприятно. Среди множества общественных должностей Михоэлса была и такая: член Комитета по Сталинским премиям в области искусства и литературы при Совете министров СССР и председатель его театральной секции. В задачу секции входил отбор и просмотр выдвинутых на соискание премии спектаклей, а затем представление имеющихся отзывов на пленарном заседании комитета. По установившемуся порядку каждый член секции вместе с экспертом-консультантом должен был лично просмотреть хотя бы один спектакль, попавший в финальную номинацию.

На этот раз, наряду со спектаклями московских театров, в шорт-лист попали и спектакли двух не московских: ленинградского и минского. Председатель секции обычно смотрел только московские, но главе всего комитета – сталинскому любимцу и генеральному секретарю Союза писателей Александру Фадееву – какой-то компетентный товарищ, видимо, подсказал, что товарищ Сталин придает большое значение завершающей стадии отбора и целиком полагается на суждение такого авторитета, каким является товарищ Михоэлс. Нет ни малейшего сомнения в том, что Фадеев не был посвящен в потайной заговор и воспринял рекомендацию как нечто вполне естественное, как свидетельство высокой требовательности самого Сталина к уровню произведсний, отмечаемых премией его имени, и еще как акт личного доверия к великому артисту и режиссеру.

Михоэлс был человеком редкой исполнительности и дисциплинированности. К тому же – вакханалия вокруг ЕАК, зыбкость его положения, интриги, которые не могли оставаться для него незаметными, – все это лишало его возможности отказаться от возложенного на него якобы «Самим» поручения. Он склонялся к тому, чтобы поехать в Ленинград. Это же ему посоветовал и близкий друг – художник Еврейского театра Александр Тышлер. Но ленинградский вариант – это можно утверждать на основании совокупности имеющихся свидетельств и документов – устраивал Лубянку меньше, чем минский: круг друзей и знакомых Михоэлса был там ничуть не уже, чем в Москве.