Развитие в этом направлении было закономерным, особенно когда по мере роста нужд налогооблагающего государства через руки чиновников начали проходить большие деньги. В Аббасидском халифате, в частности, еще к концу IX века выработалась такая мера силового воздействия, как мусадара, когда смещаемых с поста визирей подвергали обыску и даже пыткам, чтобы выявить и конфисковать незаконно присвоенное во время пребывания в должности[285]. Как и расследования, это было естественное развитие довольно древней идеи, возникшей задолго до Каролингов, что правление должно быть справедливым в религиозном понимании и за справедливостью должен следить не только Всевышний, но и ответственные на земле, если народ не хочет делить с властями божественную кару (в виде стихийных бедствий или поражения в войне) за неправедное правление. К этому добавилась более поздняя идея, что чиновникам доверять нельзя и что народ хотя бы время от времени должен убеждаться в справедливости верховной власти без вмешательства посредников. Прежде графам и другим высокопоставленным представителям этой власти сходили с рук и большие злоупотребления, поскольку подозревать их – кроме как в чрезвычайных обстоятельствах – считалось оскорблением, тогда как чиновники низкого ранга с самого начала находились под более пристальным наблюдением. Однако растущая пристрастность в оценке правительственной деятельности в Европе XIII была, как и в Аббасидском халифате, следствием развития и усложнения чиновничьего аппарата.

Кроме того, подобная пристрастность объяснялась и усилением опоры на разветвленную судебную систему и правовую документацию. Само слово inquisitio (отсюда inquest – дознание, enquete – расследование, опрос, enquiry – расследование, а также инквизиция) восходит к классическому римскому праву и подразумевает, что в каких-то случаях судья может вызывать свидетелей помимо тех, что предлагаются истцом и ответчиком. К такой «инквизиции» прибегали Каролинги, в дальнейшем процедура сохранилась – и в рассматриваемый период применялась все чаще – в судебном расследовании. Однако одной из самых любопытных особенностей столетия с лишним после 1150 года стал возросший интерес к римскому праву как таковому по всей Европе, даже там, где оно не применялось, то есть фактически на большей части континента, поскольку классическое римское право сохранилось в качестве основного закона лишь в Византии и некоторых итальянских городах. В большинстве регионов к 1150 году имелись довольно внушительные корпусы писаного права – в частности, в бывшей лангобардской Италии, бывшей вестготской Испании и бывшей англосаксонской Англии (там использовались раннесредневековые в основе своей своды законов), а также в Ирландии, в меньшей степени – во франкских государствах, Франции и Германии. Исландцы, норвежцы и венгры спешили наверстать упущенное[286]. Однако до римского права всем им было далеко. Принявшее четкую систематизированную форму благодаря кодификации Юстиниана в 530-х годах (см. выше, главу 3), оно поражало широтой охвата и глубиной проработки, достаточной, чтобы хватило на всю жизнь тому, кто пожелает вникнуть в его хитросплетения. Поле деятельности и авторитет специалистов по римскому праву в Европе росли и ширились.

Учитывая существование иных, более самобытных, а значит, более актуальных систем права, регулярно пополнявшихся за счет местных законов и установлений, не всегда понятно, почему сложившееся до VI века римское право оказалось таким востребованным в конце XII и XIII столетиях. Однако его выраженная логика облегчала анализ, а проработанность и подробность давали юристам представление о том, сколько тонкостей и деталей может включать в себя судебное разбирательство, тем самым обеспечивая достаточный материал для профессиональной подготовки, которую постепенно начинали предоставлять университеты, такие как Болонский и Монпелье. Влияние римского права в любом случае прослеживалось повсеместно, в том числе в Англии, где его систематичностью вдохновлялся автор, известный под именем Брактон, великого трактата по современному обычному праву, написанного (ориентировочно) в 1230-х годах. На основе Юстинианова кодекса в Кастилии по заказу Альфонсо X был создан всеобъемлющий свод законов на испанском языке, «Siete partidas» («Семь партид»), а в северной Франции при Филиппе IV были востребованы знатоки римского права из южной части державы – Гийом де Ногаре оказался далеко не единственным. Элементы римского права все чаще заимствовались для латания дыр в местных законах; целые положения (самое очевидное – пытки на допросах) внедрялись в местную практику как последнее слово в судопроизводстве; под политические притязания теперь подводилась база, построенная на романской терминологии – как у Фридриха Барбароссы в Италии; в этом же ключе кодифицировался заново местный правовой обычай – именно так поступил Оберто дель Орто (ум. в 1175), правящий консул Милана, со сборником лангобардского ленного права[287]. Кроме того, римское право сильно повлияло на единственную правовую систему, способную потягаться с ним в проработанности, – церковное каноническое право, также преподававшееся в университетах (иногда теми же профессорами), которое, в отличие от большинства остальных правовых систем этого периода, постоянно дополнялось новыми писаными законами в виде решений церковных соборов и папских постановлений, достаточно часто составлявшимися в романизированном формате.

Развитие в этом направлении имело и другие последствия. Учитывая, во-первых, количество правительственных чиновников, получавших образование (в том числе в университетах, где основным методом обучения выступали дебаты), во-вторых, несогласованность между местными законами и стройной морально-правовой системой как римского, так и канонического права и, в-третьих, тенденцию к строгому учету и расследованиям, сопровождавшим пребывание в должности, постепенно укоренялась идея, что организацию управления можно усовершенствовать. Разумеется, в этой области попытки предпринимались и прежде. Каролинги, например, систематизировали управление вполне целенаправленно, в рамках «исправления» (см. главу 4), и во многом преуспели: примерами появившихся в результате нововведений могут служить и государевы посланцы missi, и регулярно издававшиеся капитулярии. Но происходило это в контексте возвышенной потребности преобразовать все пространство латинского христианского мира в глазах Господа, и львиная доля усовершенствований была, по сути, побочным продуктом этого более широкого преобразования. В дальнейшем правители (в том числе папы) и их советники довольно долгое время таких задач перед собой не ставили и расценивали правительственные «реформы» либо как возвращение к заведомо менее совершенному прошлому, либо (в недавно принявших христианство северных и восточных землях) как попытку встать на одну доску с более могущественными соседями. Даже подлинные преобразования, такие как появление управляемых консулами коммун в Италии, формулировались инициаторами в самом традиционалистском ключе – и это если перемены в принципе признавали. Трубить о переменах было бы не только трудно, но и опасно, учитывая шаткое положение консулов, избиравшихся равными и даже нижестоящими, не сравнимое с надежным местом в прежней иерархии. Только следующее поколение (как показало, например, восстание римской коммуны в 1143–1144 годах) иногда позволяло себе замахнуться на реформы, в чем мы очень скоро убедимся[288]. Прошлое возрождали и реформаторы XIII века: английские бароны в 1215 году, требуя перемен в настоящем, попросту обратились к предположительно более справедливой форме правления из прошлого. Точно так же поступали противники Альфонсо X и Филиппа IV незадолго до его кончины. Перемены этого периода – как почти и любого другого – обычно были спонтанной реакцией на злободневные проблемы и в большинстве своем не рассматривались как задел на будущее, даже если поколение спустя именно им приходилось выступать шаблоном для следующих перемен. Наглядные тому примеры – растущая роль парламента в Англии XIII века как до, так и после неудавшегося переворота 1258 года или усиление папской инквизиции с 1230-х годов.