Однако постепенно, начиная с середины XII века, отдельные правители или (как правило) их министры принимаются обустраивать административные структуры более целенаправленно. В Англии найдется немало примеров, когда министры в экспериментальном порядке вводили, скажем, тот или иной вид отчетности, а затем отказывались от него, если он себя не оправдывал[289]. Сознательным решением можно считать и учреждение подестата в итальянских городах: как сказано в официальных генуэзских анналах за 1190 год, «столь многие, снедаемые завистью, жаждут заполучить должность консула коммуны, что город захлестнули бесконечные раздоры и распри, заговоры и расколы. Поэтому городские старейшины и советники, собравшись, постановили общим решением с будущего года должность консула упразднить, и почти [обратите внимание на это «почти»] все согласились впредь назначать подеста». Хотя шаг этот явно расценивался как вынужденная мера, продиктованная чрезвычайными обстоятельствами, он все же был нововведением (пусть и не таким радикальным, как может показаться, – до 1217 года консулы и подеста в Генуе чередовались). Таким же нововведением, хоть и не столь чрезвычайного характера, было образование «священного римского сената» – римской коммуны 1143–1144 годов, – упоминавшегося с тех пор даже в указаниях места и времени составления правительственных документов, а также официальный переход на римское право в Пизе 31 декабря 1160 года по прошествии пяти лет, в течение которых специально назначенные constitutores составляли новый свод законов, изучая и кодифицируя существующие[290]. Пусть такие примеры сознательных нововведений были пока малочисленны, они расширяли горизонты правительственных возможностей. И когда в XIV веке появились первые идеологи государственной власти, такие как итальянец Бартоло да Сассоферрато, строившие свои теории не целиком и полностью на богословской почве, на которой традиционно велись дискуссии о нравственности и справедливости правления, они исходили из реального практического контекста. И в этом практическом контексте было больше простора для сознательного решения назревших проблем, а также инновационных предложений со стороны критиков правительства, чем прежде. К этому мы еще вернемся.

Последнее, что необходимо подчеркнуть, возвращаясь заодно к тезисам, выдвинутым ранее: процессы централизации и уплотнения структур политической власти, начавшиеся в 1150–1300 годах, имели иную основу, чем, скажем, в начале IX века. Классическое раннесредневековое сочетание (наиболее ярко проявлявшееся у Каролингов) унаследованной от Рима идеи публичной власти с североевропейской политикой собраний и свойственного этой политике представления, что законность власти (и в том числе справедливость) обеспечивается коллективной деятельностью, уже кануло в небытие везде, кроме Англии, где еще сохранялись судебные коллегии графств и сотен. Государственная власть теперь строилась на другом фундаменте – ячеистом: на узаконенных, но при этом сурово эксплуатировавших крестьянство местных сеньориях XI века, крупных и мелких, к которым в XII веке добавились городские и сельские общины, отстаивавшие где только можно собственную независимость от этих сеньорий, а также епархии, ячейки международной сети под началом папы римского. Все это мы наблюдали в действии в этой и двух предыдущих главах[291]. В Италии и Германии процесс был закономерен: королевская власть стремительно сдавала позиции, и освободившееся пространство занимали городские коммуны. Французские же короли выстраивали свое государство по кирпичику, присоединяя сеньорию за сеньорией – либо завоеваниями, либо принуждая официально признать подчинение короне; при этом внутри сеньорий отношения феодального подчинения (и противостояние ему) сохранялись иногда столетиями – остатки «феодальных» прав были упразднены только в 1790 году. Правители Каталонии – графы Барселоны, одна из самых процветающих династий княжеского ранга XII века, в 1137 году присоединившая также королевство Арагон, – делали то же самое, но им противостояло сообщество сеньоров, которые в 1202 году утвердили право помыкать собственными зависимыми крестьянами без королевского вмешательства, впоследствии закрепленное как ius maltractandi, «право дурного обращения»[292]. (Это право сохранялось у господ и в Англии, пока крестьяне оставались юридически несвободными.) В Кастилии короли почти никогда не теряли гегемонии, однако к началу XIII века подвластная им территория тоже превратилась в лоскутное одеяло городских общин (консехос) и сеньорий. Сеньории в правительственных текстах различались по типам – королевские, монастырские, светские, общинные (когда сеньориальные поборы взимались несколькими господами сообща). Таким образом, у испанских сеньоров, даже охотно вращавшихся при королевском дворе каролингского типа, все же имелись собственные оплоты, которые для крупной каролингской знати были редкостью[293].

Политика собраний тоже соотносилась с верховной властью иначе. Если при Каролингах собрания – по крайней мере теоретически – были съездами всего свободного мужского населения королевства, узаконивающими королевскую власть «со стороны», то королевские собрания начала XIII века во Франции, Кастилии, Арагоне, Англии представляли собой просто расширенный королевский двор. Впоследствии за ними закрепилась более широкая легитимизирующая роль: выражение «община королевства» появилось в 1258 году в Англии, в 1314 году – во Франции и в 1320 году – в Арбротской декларации шотландцев (призванной дать отпор английской агрессии). Однако, пусть в целом идея общины на базе королевства была и не нова, эти ее воплощения представляли собой реконструкцию коллективной власти, теперь строившейся на противопоставлении местных прав сеньора укреплявшемуся верховному королевскому владычеству. В главе 12 мы увидим, какое развитие эта тенденция получила в следующих столетиях[294].