— На выходные? Ты, мать, не заливай по привычке! — улыбается, а улыбка у нее неожиданно добрая и замечательная. — Теперь заливать ни к чему.

Вначале наши белые «жигули» ехали по шоссе, потом свернули на проселок, потряслись по нему немного, попылили, въехали в лес, и за лесом, на опушке, показался дом. Небольшой, бревенчатый, за невысоким забором.

Вадим вышел из машины, кивнул:

— Дарю — ваше!

— А на самом деле чье?

Он поморщился с досадой:

— Какая разница. Все тебе надо испортить.

— Ну ладно, я ничего не сказала…

Вадим ключом открывает двери, мы входим, и я вижу, что он неплохо здесь ориентируется.

— Гостиная, — показывает он. Широкий дощатый стол, скамьи, шкура на полу, камин, уютно. Ведет дальше:

— Спальня. Туалет городского типа. Душ. Сауна. — За дверцей чистенькая парилка. — Кухня. Холодильник. Выгружай провиант. Тебе нравится, малыш?

— Очень нравится…

Он целует меня и, довольный, выходит на террасу.

— А ты погляди, малыш, какие вокруг дали неоглядные!

Я выхожу, залезаю к нему под мышку, как Валюшка, и теперь сама себе кажусь малышом. Вправду, хорошо быть малышом и ни о чем не думать, прислонясь к мускулам. А перед нами луг, озеро, желтеющий холмистый берег на той стороне — никого-никого, кроме нас, ветра и птиц…

Утром я просыпаюсь в широкой мягкой кровати. В окно бьет белое утреннее солнце. Я одна.

Накидываю халат, ноги — в туфли, иду по дому.

— Вадик!

Никакого ответа. Выхожу на улицу.

Что за чудеса. Машина стоит, Вадима нет.

— Ау! Отзовись!

Никто не отзывается. Пропал человек. Стало страшно не на шутку: ведь спроси меня — где я, а я даже не знаю. И я закричала что есть мочи:

— Ва-адька-а!

— Ого-го!.. — донеслось в ответ издалека.

Я, радостная, оборачиваюсь на крик и вижу: бежит мой Вадик вдоль берега, в одной руке что-то белое, другой машет мне.

Подбегает к дому — штаны завернуты по колено, босой, по пояс голый, в руке двухлитровая банка молока.

— Ты куда делся?

— В деревню бегал за молоком.

— А где деревня?

— Вон там. Семь километров.

— С ума сошел!

— Я же обещал, что утром будем пить парное молоко.

— Сумасшедший… — Нежность меня так и захлестнула, и он понял, но для важности нахмурился:

— Зачем в туфлях ходишь? Надо рязряжать пятками избыточное электричество. Скидай туфли.

— Сумасшедший диктатор!

— А мужчина должен быть свиреп.

— У тебя не получится, ты слишком обаятельный.

— Еще как получится. Затрепещешь! — он рычит, оскалившись, собирается меня терзать, а я хохочу.

— Испугалась?

— Конечно. Я даже не знаю, где я.

— Тебе это важно? Ты со мной.

— А ты — где? Вот глупый, я же парное молоко терпеть не могу. Что ты делаешь? — кричу, увидев, как Вадим медленно выливает молоко себе на голову.

— Не пропадать же добру. — И тут же остатки молока широким веером летят мне в лицо.

Стою на скользком бережку, а Вадим — в воде у берега, где сразу — по грудь, и тянет меня за руку, а я упираюсь всеми оставшимися тремя лапами:

— Подожди, я же плавать не умею…

— Научишься.

— Ты моей смерти жаждешь!

— Со мной не потонешь.

Рванул за руку, я бултыхнулась и сразу пошла ко дну. Но на самом деле не пошла — Вадим подхватил меня, гребет одними ногами, и я рядом — как чурка.

— Подожди, я воды наглоталась.

— Полезно. Живая, не водопроводная.

— Холодная.

— Не ври.

— А вдруг акула?

— Уху сварим. Ну, плыви!

Отпустил меня вдруг и куда-то вбок унырнул. А я уже на самой середине озера.

— Ай… Вадька! Дурак… Я… тьфу… я-то… тьфу… то-ону!..

Но, в общем, как выясняется, не тону, колочу всеми конечностями по воде, причем — к берегу, и довольно быстро. Тут он снова вынырнул, подхватил, и сразу стало опять надежно и спокойно.

— Не для того привез, чтобы топить.

Потом Вадим удит рыбу, а я, чтобы не мешать священнодействию, гуляю вдоль берега, разряжаю пятками избыточное электричество, ломаю ветки с красными и желтыми листьями. И этот букет, разлапистый и веселый, стоит у нас на столе в банке из-под утром вылитого молока.

Обеденный стол огромный, блестит, как паркетный зал, в тарелках овощи, зелень всякая, никакого вина, одни витамины.

Вадим с подносом чего-то дымящегося, рыбного, неописуемо вкусного входит из кухни. Обжигая руки, бахает поднос на середину стола.

— «Фиш а-ля Дашков». Прошу!

Накладывает мне неведомой еды, сам садится к столу.

— Ну? Как?

— Вкусно! Вот уж не думала, что ты умеешь готовить.

— Нужда научит. М-м! Блеск! Что смотришь?

А я правда не свожу с него глаз.

— Никогда не видела, как ты ешь.

— Ну уж!

— Не борщ в столовой, а — дома… Как пьешь — видела. Как закусываешь… А как ешь, когда мы одни, да так с аппетитом — ни разу.

Он уплетает кусок за куском, вертит головой, мычит что-то с полным ртом, и подбородок в соусе — ну точно как Антошка, поросенок.

— Ты еще много чего обо мне не знаешь.

— Правда не знаю. Ты мне не рассказываешь.

— А ты спрашивай. Но только при этом ешь, а то все остынет.

— Ага… ем… Я твою маму никак себе не могу представить. Ты на нее похож?

— Похож. — И с обидой: — Ты фиш а-ля Дашков будешь лопать, или я тебе не угодил?

— Буду, буду, лопаю. Очень угодил! Как ты не понимаешь, что мне все интересно, каждая мелочь, каждая секундочка твоей жизни… Каждая твоя клеточка, — отвечаю я и чувствую, что глаза у меня влажнеют, то ли от счастья и умиления, то ли от страшной, ненужной сейчас мысли, что вслед за субботой и воскресеньем придет понедельник…

— …ты меня любишь? Я глупая… но все равно скажи… Я тебя никогда не спрашивала и не спрошу больше. Скажи: ты меня любишь? Только правду…

— Конечно люблю, малыш. Кого же мне еще любить, если нас только двое на всем этом свете…

Вечером мы зажгли камин и сидим перед ним, уютно устроившись на шкуре. В комнате темно, только убаюкивающий свет от камина, непрочное колебание теней. И кажется, что мы сидим здесь вечно. И мысли плывут в этом свете куда-то беспорядочно.