сила положительная, есть и другие силы, но они ограниченные, а не абсолютные.

Такой силой является человеческая любовь. Высшая доступная без Христа степень, которой неизбежно в принципе должно допустить убийство.

Делая все эти заключения, я очень боюсь, что меня упрекнут в том, что я защищаю убийство. Нет, всеми силами души своей отрицаю его, так же сильно отрицаю, как хочу, чтобы все служили Христу. Но отрицаю во имя высшего назначения христианина, а не во имя простого непротивления. Велико было заблуждение Вл. Соловьёва, когда он оправдывал войну для христиан, но велика была и правда его, когда он обличал непротивленную психологию, в которой нет ни живой любви человеческой, ни пламенной любви христианской.

Я не защищаю убийств, но самым решительным образом убеждён, что единственный действенный призыв к служению абсолютному началу – призыв ко Христу.

Углублённое религиозное сознание, очищенное от предрассудков, даст полный простор для развития веры. Вера в Христа откроет в ближнем его бессмертие, даст силы пережить, любовью Христовой познать это бессмертие. Любовь ко Христу и людям откроет истинный смысл жизни и пути подлинного служения абсолютным началам.

Нельзя говорить: не ходите на войну, не убивайте, не бросайте бомб; нужно говорить: идите ко Христу.

Воистину воскрес!

В дни моей недавней ранней юности, когда я переживал период атеистического отрицания, во мне всегда сохранялось какое-то особенное чувство к этим двум словам: воистину воскрес!

Я считал себя неверующим, но задолго до святых дней начинал испытывать какую-то особенную, радостную тревогу, жуткое чувство восторга, в причине которого сам боялся себе признаться. А когда наступал момент произнести: воистину воскрес, мне казалось всегда, что я не в силах буду выдержать того чувства жизни, которое подымалось во мне440.

Много пришлось пережить моему религиозному сознанию, как и всякому сознанию возвращающегося ко Христу интеллигента, – но это светлое, детское чувство осталось во мне навсегда.

Жизнь, как бы она ни была радостна, как бы ни оправдывалась теоретически, – всегда остаётся скованной фактом смерти. И почувствовать её во всей силе, во всём значении, во всей ликующей радости можно, только вместив в свою душу этот великий момент: воистину воскрес! В нём всё примиряется, всё находит свой высший, святой покой, и побеждённая смерть, давая простор скованным силам жизни, открывает в самой сокровенной глубине души не тёмный провал греха и тления, но уже освобождённое, бессмертное, вечное бытие. Только в нём можно найти силы понять и простить «невинные слёзы ребёночка»441. Ибо в воистину воскрес таинственно заключено и величайшее слово Христа: совершилось!442

Воистину воскрес… а люди убивают! В терновом венце, поруганный, заплаканный, избитый, Он вошёл на Лобное место. Святою кровью купил наше спасение. «Завеса в храме разодралась надвое, сверху до низу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли» (Мф. 27, 51–52).

Как же вы можете, как же вы смеете этих детей Божиих, за жизнь которых Он распят был на кресте, убивать своей человеческой властью! Отныне убивать людей – это значит издеваться над страданиями Христа, это хула на Духа Святого, – она не простится вам. В великих словах воистину воскрес – ваше вечное осуждение! Почувствуйте же хоть раз в жизни, в эти страшные и великие дни, когда вы, по привычке, как мёртвое приветствие, будете говорить – воистину воскрес, – почувствуйте же святой страх и святую радость истинной искуплённой жизни, поймите же всё бесконечное значение этих слов.

Вы не должны, вы не можете, вы не смеете убивать, ибо Он воскрес, – воистину воскрес!

Из дневника

Покойный С. Н. Трубецкой как-то сказал мне:

– Вы умеете воспринимать боль и ужас тех, которых убивают, – но вы слишком мало чувствуете ужас тех, которые убивают.

Тогда я согласился с ним, но последний год научил меня видеть другое.

Каждый номер газеты приносит чудовищные вести жестокостей и насилий, в каждой газете в суматохе редакционных комнат, с холодом на душе и техникой в руках пишутся статьи о безумии кровавых бойнь и бесчестий; но почти каждый из нас видал людей и с искренней мукой, с настоящими, не газетными слезами, – но ужас тех, которые убивают, не чувствует почти никто.

Разве офицеры не сходили с ума, возвращаясь после усмирений? Разве всеми презираемые околодочные не пускали себе пули в лоб «от неизвестных причин»? Это лучшие – это единицы.

Но в чём же ужас других, которые со спокойной душой подстреливали детей на московских улицах: «так… чтобы не ходили»…443

Какой-то полковой священник подал рапорт о падении среди войск «нравственного чувства»…

Послушайте, все должны понять это: гибнут не только те, которых убивают, – но ещё больше те, которые убивают444. Потерять Бога в душе своей, потерять уважение к человеческой жизни, перестать чувствовать человеческую боль – это больше чем смерть.

Заставляя хлестать нагайкой, возбуждая самые тёмные, самые гнусные инстинкты, разжигая жестокость до сладострастия, до исступления, вы губите страну, вы прививаете ей такой разврат, отравляете народную душу таким ядом, который страшнее всякого «вооружённого восстания».

Ничто так не развращает душу, как чувство власти, но если власть давать безграничную над жертвой беззащитной – то это значит толкать в самый омут грязи и преступлений.

Разве вы не видите, до какого нравственного разложения доведена та часть народа, которая признаётся оплотом страны. Вдумайтесь, что значит привислянская «русская маньчжурия»445, что значат насилия в Грузии над детьми, вы загляните в душу тем казакам, которые под ударами нагаек заставляли женщин откупоривать себе водку. И вы поймёте тогда, что Абрамов сделал над Спиридоновой то, что готовы делать и делать тысячи опьянённых кровью и произволом защитников отечества446.

Ужас этой вечной смерти, сжавший в руках своих десятки тысяч душ, страшнее самых ужасных казней.

Письмо в редакцию

Поскольку я представляю себе смысл и значение предпринятого Вами издания христианской газеты, – мне кажется, в ней было бы более чем уместно заявить в первом же номере о двух вопросах, тяжёлым камнем ложащихся на совесть каждого из нас.

Это: о хлебе для голодающих и об амнистии для политических заключённых.

На святой неделе, когда, кажется, все пьют, едят и веселятся, как-то особенно чувствуется значение слова голодать. Оно слишком истёртое и привычное, но для тех, кто голодает изо дня в день, изо дня в день, до полного истощения, до медленной мучительной смерти, для тех это слово не мёртвый звук. Если мы не умеем употреблять это слово с чувством