– Вот у меня часто так бывает, – сказал он, перебирая содержимое карманов полушубка. – Поругаюсь с женой, убить готов, а потом сяду за руль, закурю, «моргну» раз-другой, прокачусь до моря и обратно – и все как рукой сняло. Иду мириться. Ты слышишь, Балчи?

Балчи Хадуров лежал, уткнувшись лицом в пол, похожий на волосатого паука с помятыми, вывернутыми лапками. Если он и слышал что-нибудь, то никак не реагировал. Жора перебрался на заднее сиденье, в руке у него блеснул никелированный ключ. Он приподнял пленника за волосы, отстегнул наручники, ударил его по щекам.

– …И вот сижу, рулю, думаю: вдруг и на этот раз отпустит? – продолжал Жора. Он открыл дверцу и вытолкнул Балчи наружу. – Не поверишь. Сработало. Отпустило. Так что можешь бежать, куда хочешь.

Жора вышел из машины, поднял скрюченное тело Балчи, встряхнул.

– Вон там – море, Балчи. Там – лес густой. Местные гордятся, что не спалили его во время соляного голода, когда селедка и треска гнили, а без рыбы им хана. Соседи выпаривали морскую воду, жгли огонь месяцами и в результате остались без дерева. А тут, полюбуйся – красота. Беги, Балчи.

Хадуров поднял голову, открыл глаза. Он все слышал, конечно, хотя говорить уже не мог. Отмитинговался. Кровь на морозе схватилась в камень и размазанные по лицу губы застыли в подобии улыбки, он не мог их разлепить, даже если очень приспичило бы.

Но Балчи не собирался сдаваться. Он толкнул Жору и, шатаясь, побрел прочь, к лесу. Побежал.

Снег валил огромными хлопьями, будто из самосвала, очень скоро белая фигура растворилась в нем.

Жора вернулся в машину, сел, посидел, выкурил сигарету. Вспомнил вокзал в Столине-Майском, горькую желчь, кипящую у самого горла. Хорошенько вспомнил, а потом взял топорик, бутылку, кое-что из альпинистских побрякушек и отправился вслед за Балчи.

Тот особо далеко не ушел. Покружил среди елей и сложился ватрушкой. Лежит, дышит, позвякивает от холода. Жора наклонился над ним, плеснул в лицо спирт из бутылки.

– Вообще-то здесь не всегда так холодно. Полгода ночь, полгода день, а по весне миндаль цветет. Красота. Но это на юге, Осло, Берген там… Здесь только морошка. И елки. Ты себе красивую елку выбрал, Балчи. Настоящую скандинавскую красавицу.

Жора привязал его за горло к той самой ели, возле которой он лежал, руки и ноги опять завел назад и сковал вместе вокруг ствола – Балчи стоял, воткнувшись коленями в снег, статуя статуей. Только дрожал и звенел. И улыбался.

Жора срубил крепкий толстый сук.

Моя ты красавица, подумал он.

Срезал топориком кору и мох, чиркнул раз-другой по кончику. В руке у него остался заостренный колышек.

7.

Спустя четверть часа Жора вымыл руки спиртом, сбросил в снег окровавленный полушубок и остатки спирта вылил на него. Ветер и огонь заспорили, завалтузились весело на овчине, пока та не обуглилась и не развалилась на тысячи мерцающих шерстинок.

Потом Жора побрел обратно к «лендроверу», через новые и новые сугробы. Долго брел, а «лендровера» все не было, только елки кругом и снег, будто из самосвала.

Нету и нету.

Может, занесло?

Или я потерял направление, подумал Жора. Он пошел в другую сторону. Там тоже валил снег и скрипели под ветром елки, больше ничего. Он хотел закурить, но вспомнил, что сигареты оставил в бардачке. Только свитер, рубашка да брезентовые штаны. Тело под ними начало тихонько позванивать, это лопаются от мороза живые клетки.

Вот хренотень какая, кило кошачьей срани.

Ау-у!

8.

Всю ночь на вилле Эгге-Пер горел свет – там Леночка Лозовская ждала мужа домой.

В восемь утра Вовкин проснулся и заорал, а Жора так и не вернулся. Это ведь только говорится: «восемь утра», на самом деле за окном долгая полярная тьма, и норвежский диктор из Асберга опять передает буран и шторм, секущий снег, двадцать три – двадцать восемь. так сладко было бы уснуть и не вставать до самого апреля!

Лена распотрошила свой заветный тайничок и всандалила в вену все, что там еще оставалось.