— Пожалуйста, проходите. Желаете чаю или кофе?

— Нет, спасибо, — ответил Ленгтон, затем представил Анну.

На безымянном пальце Доминика носила крупное кольцо с бриллиантом. На запястье был золотой браслет, на котором мерцали золотом и посверкивали бриллиантиками маленькие брелоки.

— Прошу вас, садитесь. Если хотите, есть вода со льдом.

— Спасибо, — отозвался Ленгтон и оглядел огромную, залитую солнцем комнату.

Окна в ней — от пола до потолка — открывали взору великолепную панораму города. На полу лежал толстый бледно-розовый ковер; диван и кресла, равно как диванные подушки, были более темного оттенка. Анна опустилась на мягкий диван — такой большой, что стоило ей откинуться на спинку, как ноги тут же оторвались от пола. Ленгтон устроился в одном из кресел — будучи достаточно высоким, Джеймс не испытывал таких проблем.

— У вас чудесная квартира.

— Благодарю вас. — Доминика Виккенгем села на подлокотник кресла напротив него, выставив серые, в цвет слаксов, туфли на высоких каблуках. И хотя она улыбалась блестящими, напомаженными губами, которые Анна в этом ничуть не сомневалась — были увеличены искусственно, одной ножкой дамочка все же нервно притоптывала. Итак… молвила она низким грудным голосом с явным французским прононсом.

Ленгтон принялся спокойно расспрашивать ее о муже, сказав мимоходом, что явились они сюда, поскольку ведут расследование убийства. Он вынул из портфеля фотографии Луизы Пеннел и Шерон Билкин. Ни ту ни другую Доминика не узнала.

— Похоже, вы напрасно проделали такой путь, — сказала она с извиняющейся улыбкой.

Ленгтон улыбнулся в ответ и показал ей набросок. Взглянув, она рассмеялась и вернула рисунок гостю:

— Очень большое сходство.

— Этот человек подозревается в совершении убийства двух девушек.

— Ох, а я уж подумала, это мой муж.

— Он чрезвычайно похож на подозреваемого. Набросок сделан по показаниям свидетелей, которые видели этого мужчину с обеими жертвами.

— Боже правый! Вы подозреваете, что Чарльз мог это совершить?

Ленгтон потасовал в руках фотографии и набросок:

— Ваш муж хирург.

— Да. Точнее, был хирургом — он в отставке. А я его бывшая жена, мы развелись некоторое время назад.

— Но вы по-прежнему носите мужнину фамилию?

— Ради удобства, а также ради моих дочерей.

— Джастин и Эмили?

— Да, верно.

— Вы не припомните, была ли ваша дочь Джастин здесь, с вами, девятого января этого года?

Она шевельнула бровями, словно пыталась нахмурить свое ясное, без единой морщинки, чело, затем прошла к вычурному столику. Полистала небольшой ежедневник в белом кожаном переплете и улыбнулась:

— Да, это было на выходных. Мои девочки приезжают и останавливаются у меня довольно часто.

— А в Холле они не часто бывают?

— Нет, они неважно уживаются со своим отцом. Он чересчур суров, а девочки, знаете ли, есть девочки.

— А с вашим пасынком?

— Эдвардом?

— Да. С ним девочки ладят?

— Конечно, он славный парень, хотя и находится под сильным влиянием отца. Но он очень работящий.

— Не расскажете мне о его жене?

Доминика как будто слегка встревожилась, пожала плечами.

— Она покончила с собой, не так ли?

— Да, это очень печально. Она была чересчур нервозной девушкой. И хотя лечилась от депрессии, она все равно свела счеты с жизнью.

— Она принимала наркотики, верно?

Доминика вдруг напустила на себя чопорность, явно демонстрируя, сколь неприятно ей такое направление беседы:

— Думаю, да, но это было частным делом их семьи, и меня в это не посвящали. Печально, что так вышло.

— Полицейское расследование по этому делу проводилось?

— Да, разве полиция не расследует всякое самоубийство? Ничего подозрительного не нашли. Она повесилась в амбаре. Это было до того, как его переоборудовали в гимнастический зал и комнату отдыха.

— Вас допрашивали в связи с полицейским расследованием по делу вашей младшей дочери?

— Извините? — вновь шевельнула она бровями.

— Эмили пыталась возбудить против отца, вашего бывшего мужа, дело о сексуальном домогательстве и попытке изнасилования.

— Нет-нет-нет, это было мерзко и не соответствовало действительности. Эмили очень возбудимая девушка, с чересчур бурным воображением. Обвинения так и не были предъявлены, а Эмили потом прошла курс психотерапии, и это ей помогло. Она очень, очень эмоционально неустойчива, и только теперь, я думаю, наступило улучшение, когда она поступила в высшую школу экономики. Она исключительно умная девочка, и, учитывая все ее проблемы со здоровьем, в школе она всегда была на высоте. Она страдает булимией, и порой ей приходится нелегко. Но она справляется и с этой проблемой и фактически, я думаю, справилась со своим нервным расстройством, и теперь ей значительно лучше. Возможно, этому способствует то, что она живет отдельно, в своей маленькой квартирке, и добивается успехов в учебе.

— У нее были молодые люди?

— У Эмили?

— Да.

— Ну, ей всего семнадцать, не думаю, что у нее с кем-то были серьезные отношения. Если честно, я не в курсе, есть ли у нее сейчас какой-нибудь парень, — я ведь большей частью за границей.

— А как же операция?

— Какая операция? — Ножка ее дернулась снова.

— Эмили была беременна?

— Эмили?

— Да, ваша младшая дочь. Была ли Эмили беременна и делала ли она аборт?

— Нет. Ну что вы, я бы об этом знала! Это полный абсурд, если только вы не говорили с Эмили и она не начала опять выдумывать свои нелепые истории. Она столько всего насочиняла и на самом деле создала в семье ужасную ситуацию!

Анна чувствовала себя зрителем на теннисном корте, постоянно переводя взгляд с Ленгтона на Доминику и обратно. Воистину он никогда не перестанет ее изумлять! Ведь только поздним вечером он узнал о телефонном разговоре сестер, причем будучи в стельку пьян. И тем не менее лупит тут вовсю, и без единого промаха! Вновь она поймала себя на том, что смотрит на него с благоговением.

Между тем Ленгтон некоторое время разглядывал ковер, медленно погружая ногу в толстый ворс и вытягивая ее обратно. Внезапно он поднял глаза:

— Итак, вам ничего не известно об избавлении дочери от беременности?

— Да! Я уже это сказала! Я бы знала об этом. У меня доверительные отношения с дочерьми.

Ленгтон чуть подался вперед, поиграл бахромой на подлокотнике кресла: