Косвенно оружейную «иерархию» подтверждает список мастеров, работавших в Бронном приказе в 1573 г. На одного копейного мастера приходились 3 сабельника, 4 ножевщика, 2 железечника (изготовителя «железец», то есть наконечников для стрел), 5 лучников и 4 стрельника (изготавливавших стрелы)[490].

Обращение к актовым материалам также подтверждает этот тезис. Так, из записей в «Боярской книге» нетрудно сделать вывод, что в середине XVI в. «копейный» бой вовсе не был таким уж необычным явлением для русской конницы – и для наиболее богатой и хорошо вооруженной ее части (государев двор и выборные дети боярские) уж совершенно точно. Косвенно это подтверждают приведенные нами прежде обобщенные сведения из «Боярской книги» относительно вооруженности внесенных в нее детей боярских и их послужильцев копьями и рогатинами. При этом стоит заметить, что и копье, и рогатина могли быть как оружием рядового ратника, так и высокородного (и его боевых слуг). К примеру, в Полоцком походе 1562–1563 гг. перечень царского оружия включал в себя 2 копья (одно из них – «болшое»), а также рогатину (к которым было приставлено 7 оруженосцев-«поддатней»), в Ливонском же походе 1577 г. – копье, сулицу и рогатину[491]. В оружейной «коллекции» Бориса Годунова находились 4 богато украшенных рогатины – одна английская, две немецкие и одна московской работы, а также два богато же украшенных копья – черкасской и московской работы[492]. А вот в описи имущества Михайлы Татищева рогатины проходили по разряду «служилой люцкой рухляди», и было таких рогатин «без наводу, деревья простые» у него восемь, оцененных одна, что побольше размером, в 2 гривны, а остальные – в 5 алтын за штуку[493].

Вместе с тем из сохранившихся актовых материалов и десятен можно сделать вывод, что по мере приближения конца XVI в. вооружение русской поместной конницы облегчается до предела и все большее число детей боярских выезжает на службу лишь в сабле и саадаке. Так, среди коломенских «ездецов» таких «стрелцов» «на мерине, в саадаке, в сабле» было 117 (из 274 детей боярских, или почти 43 %). При этом детей боярских, которые явились на смотр, имея, помимо прочего оружия, еще и копье, было всего лишь 9 (и еще один – с рогатиной). Но при этом стоит заметить, что среди послужильцев прочих детей боярских 17 были с копьями и еще один с рогатиной, и они явно были, как полагает О. А. Курбатов[494], оруженосцами-поддатнями своих господ[495]. Если посчитать их вместе с хозяевами, то доля детей боярских, вооруженных, помимо «стандартных» саадака и сабли, еще и копьем (рогатиной), составит чуть больше 10 % (для послужильцев этот процент будет еще меньшим – всего лишь 5 копейщиков из 129, или меньше 4 %). Но это коломенская десятня, десятня старого служилого «города», а в новых городах на «крымской» «украйне», где большую часть детей боярских составляли новоповерстанные дети боярские с небольшими поместными окладами (и еще меньшими реальными дачами, не говоря уже о том, что и рабочих рук здесь не хватало), ситуация была еще хуже. Именно здесь в большом количестве заводятся конные пищальники и само-пальники.

Одним словом, к концу XVI в. роль и значение «лучного» (а в ближней перспективе – и «огненного») боя возросли, тогда как копейный бой отошел на второй, если не на третий план, став уделом отдельных искусных бойцов – таких, как Леонтий Плещеев, геройствовавший под Тихвином в 1613 г. В его послужном списке отмечалось, что Леонтий «будучи на Тихвине, Государю служил, с неметцкими людми перед воеводы и перед полками бился на поединках и ранен был многижда и лошади под ним побиты многие», но и сам боец побил 11 «мужиков», «немчинов» и «литвинов», из них шестерых – копьем[496].

Вместе с падением значения «копейного ломления» стремится к нулю и значимость тяжелого всаднического копья с характерным бронебойным наконечником. На их место приходят иные, наконечники которых, согласно характеристике О. В. Двуреченского, представляли собой «законченную форму легких кавалерийских пик, приспособленных не столько для таранного удара, сколько для маневренного конного боя, подразумевающего нанесение колющих ударов по защищенному и не защищенному броней противнику»[497].

Саадак с саблей, копье и рогатина – те предметы наступательного вооружения русского всадника, которые чаще всего встречаются в актовых материалах, чего не скажешь о топорах, булавах, шестоперах и иных, еще более экзотических видах оружия (как, например, тот же кистень, о котором упоминал С. Герберштейн).

Боевые топоры как оружие русского всадника без особого труда можно найти на уже упоминавшейся нами прежде картине «Битва под Оршей». Характеризуя этот тип боевого топора, О. В. Двуреченский указывал, что эти топоры, известные по ряду сделанных на территории Москвы, Пскова, Новгорода и Подмосковья археологических находок, представляли собой «тип боевых топоров, которые применялись как вид специфического всаднического вооружения»[498]. Наряду с ними вплоть до начала XVII в. продолжали применяться и топоры-чеканы, в среднем несколько более тяжелые, нежели предыдущие, а на Новгородчине вплоть до начала XVI в. бытовали топоры-булавы с массивным обухом. По мнению О. В. Двуреченского, этот тип боевых топоров являлся местным изобретением, предназначенным наносить раны тяжеловооруженному противнику[499].

Но насколько распространен был боевой топор как элемент комплекса вооружения русского всадника «классического» периода? М. М. Денисова в своей классической статье о вооружении русской поместной конницы отмечала, что сабля лишь в конце XVI в. стала преобладать в комплекте всаднического вооружения[500]. Эту перемену М. М. Денисова увязала с удешевлением импортных восточных сабель к концу столетия. Логично, конечно, предположить, что если булатная сабля, предназначенная в дар царю, оценена была в 4–5 рублей (а булатная полоса и вовсе в 3 рубля)[501], то обычная сабля, без излишнего украшательства, стоила бы еще дешевле и была бы доступна большинству детей боярских и их послужильцев (впрочем, что мы и наблюдаем, если проанализируем материалы коломенской десятни 1577 г.). Но когда О. В. Двуреченский отмечает, что для начала XVI в. основным наступательным оружием русского всадника были лук, топор и сабля и что «именно факт дороговизны сабли объясняет складывание ситуации, когда разросшееся войско Московского государства наряду с луком, саадаком и саблей снаряжается более доступным видом наступательного вооружения ближнего боя – топорками»[502], то с этим сложно согласиться. Дороговизна сабли в XVI в., на наш взгляд, сильно преувеличена. Кроме того, в начале XVI в. до кризиса поместной системы еще было далеко, и основную массу русской конницы составляли достаточно зажиточные дети боярские. Для них не было проблемой вооружить не только себя, но и свою свиту качественным и разнообразным как оборонительным, так и наступательным вооружением. И по всему выходит, что боевой топор являлся второстепенным видом наступательного вооружения русской конницы, причем во 2-й половине XVI в. его удельный вес в оружейном комплексе сокращается до минимума. Стоит обратить внимание, что в перечнях царского оружия, с которым выступал Иван Грозный в государевы походы, топоры практически не встречаются. Саадаки – есть, копья – есть, сулицы – есть, с 1562 г. появляются пищали (самопалы – с 1577 г.), а топоры упомянуты лишь один раз, в росписи Полоцкого похода, причем они поставлены в самый конец росписи, после пищалей[503].