Спастись от всепоглощающей страсти ему повезло на грани безумия. Театральная девушка принесла записную книжку Андрея Гусева. Борис Владимирович забрал ее домой, полистал не без любопытства. Вооружился очками – почерк был каллиграфический, очень мелкий – и зачитался.

Гусев писал стихи. Далекие от соломоновской Песни песней и эротического пыла, несмотря на выписки из соловьевского трактата о плотской любви. Юнец любил не женщину. Умилительно нелепый мальчишка признавался в любви земле, людям, богу – последнее показалось Борису Владимировичу особенно занятным. Безотцовщина, – усмехнулся парторг, и сердце дрогнуло. В старое доброе время сентиментальный юнец влачил бы жалкое лагерное существование или был бы казнен. Одно стихотворение он только начал:

Когда-нибудь в землю скорлупкой паду,

Чтоб к небу душой возвратиться.

Спешат перелетные птицы к гнезду,

Всегда…

Борис Владимирович не отказал себе в удовольствии поиграть в буриме. «Всегда мне грядущее снится», «Всегда есть, к чему устремиться» и так далее. В наплыве поэтического настроения его захлестнули подавленные любовным мороком воспоминания: маманька Варвара Ниловна, с печальным вздохом погладившая однажды по голове, – росток мой белесенький; веселый огнь Роберта Иосифовича, зажегший в бледном пугале искру жизни; поездки со сбором антропологических данных по лагерям, с тайной радостью превосходства над теми, кто потерял человеческий облик. Вспомнился и скрыто трепещущий интерес к существам, бывшим некогда мужчинами и женщинами. Только разница в гениталиях отличала пол того или иного скелета, обтянутого шершавым чулком сухой кожи… Не исчезни Роберт Иосифович где-то в необъятном мире, может, и в его денщике к зрелым годам проснулась бы склонность к науке. Ведь учился же, карабкался, превозмогая себя, наполнялся знаниями, необходимыми для многих превосходств над людьми. Набивал мозги поверх сохранившихся в памяти книг сокровенной библиотеки, хотя не прикипел ни к рекомендованным Робертом Иосифовичем знаниям, ни, собственно, к власти. Просто выполнял завещание кумира: «Иди, Борька. Будь, как я». Выбивался к собственному потолку, большего не алча, никому не завидуя. И вот на рубеже ускользающих сил и лет возьми да напустись на него колдовское еврейское наваждение… бес в ребро, гиблая блажь и мировой агрессор Израиль! Как мог он, Борька, предать своего Отца и Учителя?!

Как-как. Так же, как неблагодарный народ предал своего.

Очень кстати поступило к Борису Владимировичу серьезное предложение из органов. Пригласили на должность некрупную, но вполне достойную, не то что топкое бултыханье в институтской бестолковщине, с ее предосудительно заносчивым административно-преподавательским составом. И эти, «свои»… вспомнили, гады! А нечего было разбрасываться проверенными на сто рядов кадрами.

Борис Владимирович сидел на даче, вертел в пальцах рюмку-яичко а-ля Фаберже, зеленой эмали, забранную серебряной сеточкой. Наслаждался коньяком, свежим воздухом из распахнутой форточки. Вокруг настольной лампы, с шорохом тукаясь о твердый матерчатый абажур, бесилась мошка. Закрыв глаза, Борис Владимирович порывисто сжимал, тискал диванную подушку и отбрасывал ее в сторону, продолжая беседу с висящей на стене репродукцией, словно не было только что безысходных объятий с подушкой… Насмеялась над ним Суламифь. Накручивались обида и гнев – зачем смутила, зачем манила в обманчивые рощи небытия?..

В полночь, когда бутылка порядком опросталась, Давид, то бишь Роберт Иосифович, молвил: «Дурак ты, Борька. Микеланджело учился у Гирландайо, а ты, хоть и не гений, меня вспомни, мои над человечьими душами научные опыты». В Борисе Владимировиче от этих слов внезапно воспрянул, худосочным росточком зашевелился инстинкт самосохранения. Инстинкт рос стремительно и к утру стал превыше слабого, подверженного страстям тела. Превыше любви.

На восходе посетила мысль гениальная и простая: сделать с душой Суламифи то, что мечтал сделать с ее телом. А заодно избавить институт от Гусева с его вредной религиозной направленностью. После со спокойным сердцем можно отправляться на новую-старую работу. Спасибо за подсказку, Роберт Иосифович.

Позже Борис Владимирович сжег рукописи Андрея. Сжег за год до того, как в журнале «Москва» появился роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», и за три года до прочтения одолженной у знакомого (только быстро, Боря, вещдок) самиздатовской подшивки в клеенчатой папке. Триста двадцать с лишним листов перепечатки пролетели как миг. Борису Владимировичу доводилось видеть «Дни Турбиных» в МХАТе еще до войны – неплохо, и пресса отзывалась восторженно. Но эта книга его потрясла. Оригинальным образом трактовал писатель Библию, и трансцендентное «ведомство» Воланда описал с психологической достоверностью.

Рукописи не горят? Горят, дьявол их побери! А те, что не горят, рассекречиваются не скоро… не скоро… Может быть, никогда.

Борис Владимирович рассчитывал, что Ларисе понравится замысел устроить судилище, и не прогадал. Лариса сама предложила пригласить проректора и декана от лица комсомольского актива.

Парторг, разумеется, загодя все подготовил к искупительной жертве во имя непорочной репутации института. Собрал все подписи и бумаги, включая ходатайство бюро комсомола. Лариса, похоже, так и не смекнула, что урок нравственности, преподанный впавшей в заблуждение студентке Изольде Готлиб, действительно был представлением.

…Да, как-то надо прижучить декана с его развязавшимся не к месту языком. А тогда Борис Владимирович не нашелся что ему веско ответить. Смотрел на Изольду и гадал: почему выглядит болезненно, зачем волосы состригла? Наитие подсказало: не чиста! Чужая девушка сидела перед парторгом с опущенной головой, засыпая от стыда и омерзения.

Умерла Суламифь… Эмилия Хомякова подтвердила догадку, уронив на стол шпильку с голубой бусиной: «Под кроватью нашла». Подколола отравленной шпилькой. Дерзкий красавчик, надменный мальчишка вскрыл запечатанный источник. Что ж, поделом тебе, Гусев.

Ручное скотство в туалете Борис Владимирович должен был совершить как ритуал над могилой любви. Излились, точно лава из лопнувшего фурункула, лихорадочный жар, пронзительный пот, романтика, песнь и страсть. Послушание плоти, вышедшей из-под контроля разума год назад, наконец-то вернулось. Борис Владимирович почувствовал себя отрезвевшим, легким, почти счастливым. Распаренный, умиротворенный, в новой, купленной на толчке и необыкновенно его молодившей болоньевой куртке «маде ин итальяно», шел он домой и думал о том, что мало ценил свое холостяцкое счастье. Вспомнилась женщина из предпоследних перед Суламифью. Как ее звали – Галя? Люся? Надо же, забыл. Повторял подзабытые имена, когда-то одетые живой теплой плотью, посматривал на проходящих мимо женщин с улыбкой – здравствуйте снова, милые мои Гали, Люси, Наташи. Имя одной из вас восстановит однажды былую прыть осиротелых ночей… Кажется, Клавой звали ту предпоследнюю. Была секретаршей, радушно делила между непосредственным начальником и Борисом Владимировичем пылкое добросердечие. Называла его (их) «душкой» по природной рассеянности и лени помнить имена в особо щедрые моменты жизни. Он прощал ей дурацкое обращение за возбуждающую манеру грязно материться в эти моменты. За изящные лодыжки и ласковую попу. Женщина, правда, была экспансивной не в меру… Э-э, да мало ли бродит по Москве податливых поп! Взять хотя бы портниху Таисию из индпошива, тоже бабенка в самом соку и не откажет, с первого дня знакомства в примерочной понял – не откажет…