– Братцы, японцы с саблями идут и наши лейтенанты.

Зеленой с сонным видом, грузный, но расторопный, вызвал дежурного по лагерю.

– Объявите людям, что могут выходить на луг, играть в лапту, в чехарду, петь или сидеть на траве.

...Обед опять мясной и с двумя чарками.

...Слышится бубен и гармонь. Топот ног. Хор поет на мотив плясовой. Из ворот, под удалое пение, гуськом вытанцовывают прямо на луг и на пустырь, вприсядку, один за другим.

– Э-эх... и-их... у-ух... и-и-и... – идет перепляс и поют самодельщину в перехват друг от друга.

На пустыре толпа хорошеньких, молоденьких девушек в прекрасных затейливых прическах под прозрачными кружевными наколками. Они, хлопая в ладоши, вошли в круг пляшущих матросов.

Адмирал сидел на террасе храма с гостями и офицерами, и его самого тянуло посмотреть на матросское веселье, которое сам он заглушал, забивал за время великого поста.

Но теперь уж ничего не поделаешь. Река прорвала плотину. Путятина самого подбивало заложить руки в бока и пройтись молодым фертом. Аз и ферт! Да кроме котильона и мазурки, пожалуй, не помнил ничего! И вдруг этот ужасный доклад: «Вам в подарок, ваше превосходительство... от японского правительства...»

Адмирал, простившись с гостями, ушел к себе и сел за письмо к Мэри и детям. Доставит в Россию Лесовский. Множество бумаг обычно шлет в столицу каждое посольство. Но в этот раз деловые бумаги еще позавчера закончены и запечатаны. Писано кратко. Со всей твердостью духа готов отвечать адмирал за допущенные им ошибки при заключении трактата.

...Японок, как детей, восхищала пляска, как танцоры шли волна за волной мимо, как все заплясали вдруг, как наиболее удалые лупили ладонями под песню по сапогам и по коленям, в грудь, по затылку, потом опять по пяткам и по носкам сапог и даже самих себя по лицам. Вставляли палец в рот и выводили его со звуком, как пробку из бутылки, или свистели, заложив сразу два пальца.

Несся сплошной топот ног и перешлеп ладошек, словно заплескались тысячи мелких звонких волн.

пели плясуны, минуя Глухарева.

Тут же Аввакумов. Он разглаживает степенно усы и тоже корячится, пританцовывая слегка.

Молоденькие японки сбегали на свой корабль и, возвращаясь с кувшинами сакэ, наливали чашечки и с поклонами предлагали матросам.

Пляска прекратилась, и все столпились вокруг девушек.

– Поздно вас прислали!

– Завтра уходим!

– Ты? – вдруг воскликнул Сизов.

Перед ним была Фуми, та девушка, с которой он встречался в деревне Миасима, где матросы жили после гибели «Дианы».

– Петя! – сказала она по-русски.

– Так, значит, и тебя? – сказал Сизов.

– Петя! – повторила японка. – Этого забыть нельзя!

«Я ее погубил», – подумал матрос.

– Теперь повидаешься с ней! – сказал Сидоров.

За одну встречу с матросом ей придется теперь прожить в доме терпимости всю жизнь! Жена губернатора Симода, спасенная от смерти во время цунами Петром Сизовым, устроила Фуми и Петру встречу в городе, перед тем как послать девушку в публичный дом. Все было богато: и еда и постель, да сами-то Фуми и Петя не прикоснулись друг к другу, чуть не плача с горя.

Девицы, подруги Фуми, обступили Петра, заглядывая на него снизу вверх, смеялись, трогали его руки и усы.

Фуми подала матросу глиняную чашечку с водкой. Девушки дарили Сизову цветы, как прославленному герою.

Выскочил боцман с бинтом на голове, ударил в бубен и заработал ногами.

– У Терентьича еще одно ухо есть...

– Еще может драться, – сказал Глухарев.

– Теперь корноухий!

Вечером компания старших унтер-офицеров собралась в зале публичного дома.

– Тепло и весело! – говорил довольный Аввакумов.

– И никто не ревнует! – подтвердил Глухарев.

На рассвете вся команда в истрепанных парусинниках, как волны яркой белизны, заполнила стройными рядами истоптанную площадку среди лагеря, где ни цветочка, ни кустика и вокруг, как двор пересыльной тюрьмы, частокол из бамбуков и кедровых кольев. Сто пятьдесят уходящих во главе с Лесовским стоят лицом к лицу с четырьмястами остающихся во главе с адмиралом.

– Товарищи! Братцы! Настал час возвращения на родину! – заговорил Евфимий Васильевич.

...На прошлой неделе списки зачитаны. Все уходящие знают, собрались уже давно. Разговлялись, христосовались, веселились и вот дождались дня, которого ждали. Но как ни ободряет адмирал, а что-то очень тоскливо. Одним тяжко уходить и оставлять товарищей на произвол судьбы. Другим тяжко отпускать друзей, с которыми сжились крепко, как срослись в одно тело.

– Братцы, поклянемся остаться единой душою, куда бы всех нас ни бросала судьба! С честью пойдем на врага, – говорил адмирал. – Мы встанем в ряды защитников отечества. В Севастополе идут кровавые бои...

«Все кончается. Скоро и мы спустим шхуну! – думал Сибирцев. – Прощай, Япония... А за вами, друзья, пойдем и мы. Кто-то из нас погибнет... не поэтому ли так тяжко расставаться? Враги нас в море ждут! Адмирал прав!»

– Прощайте, братцы! Вы идете на войну. С честью и славой... – в тишине отчетливо и гулко голос адмирала раздавался по всей Хэда, как на параде. – Прощайте, товарищи, с богом! – закончил свою речь адмирал.

– Ура-а! – грянул весь лагерь.

Загрузка корабля закончена. Наступает неотвратимый час прощания.

Заиграл оркестр. Белые колонны уходящих и остающихся зашагали под марш из лагеря. Опять шел Путятин, и все видели его.

Оркестр стих. Запели моряки.

«У меня сердце разрывается. Я больше не могу выдержать!» – думал Ябадоо и прослезился.

В последние минуты офицеры и матросы, уходящие и остающиеся, обнимались и прощались, расходились и вдруг, как в полубезумье, снова кидались в объятия друг друга. Слышались мужские рыдания, и слезы выступали у гордых, усатых и смелых воинов, которые так величаво, с грозным пением вступали еще недавно в эту деревню.