Вот оно что. Вот почему я здесь.

— Ясно, — говорю, — спасибо.

— Вы читали Пашины стихи? — нервно поправляя очки, осведомляется одутловатый Коля.

С большим удовольствием я бы узнал имя девушки.

— Читал.

— Вам не нравится.

Я неопределенно пожимаю плечами: стихи и стихи…

— Вот, возьмите, — Девушка требовательно протягивает мне почтовый конверт. — Это Пашины письма оттуда.

Она смотрит на меня. Ну и глаза…

— Там стихи, — говорит парень.

Ну конечно. Я — поэт, там — стихи. Мне предлагается оценить и организовать посмертную публикацию. Ребятки, вы нашли, кого просить, — не говоря уже о том, что смерть не является в поэзии смягчающим обстоятельством…

— Хорошо, давайте.

Страх, смешанный с любопытством, овладевает мной. Опять разбирать этот сумасшедший почерк, смиренный печатными буквами с аккуратными островками вымарок. Вот только уже не встречу на «Фрунзенской» белобрысого акселерата с кожаным шнурком вместо галстука.

— Вы не поедете с нами? — спрашивает девушка.

— Куда?

— Ко мне. Все Пашины друзья едут ко мне.

— Не знаю… Дел невпроворот…

Насчет дел я, конечно, не соврал.

— Знаете, я вам оставлю адрес: сможете — приезжайте.

— Спасибо.

Бумажку прячу в карман. Может, правда, плюнуть и?..

— Если смогу — приеду.

Подхожу к Пашиным родителям; Дима, а вы разве не поедете к нам? Нет? Ну конечно, работа… Спасибо вам.

Пашина мама вдруг подается ко мне, утыкается в плечо.

— Оля, — раздраженно говорит отец. — Оля!

— Все, все. — Пашины глаза вновь смотрят на меня с ее лица. — Все! Спасибо вам.

Я мнусь еще несколько секунд, потом поворачиваюсь и ухожу.

Автобус увозит меня по щербатой дороге — от покосившихся решеток и нарезанных посмертных участков — к кольцевой, к телефонам-автоматам, к маленькому рынку у метро…

Напряжение отпускает понемногу, и вскоре я уже благосклонно поглядываю в грязное окно на проплывающую мимо улицу с манящим тихим названием Библиотечная. Время скорби честно прожито мной — пора возвращаться, вспоминать сто тридцать пять дел, отложенных утром.

Пепельников!

Забыл ему позвонить. Все! Это конец. Он наверняка заказал текст кому-нибудь еще. Есть умельцы — за час залудят эту поступь и не поморщатся. От мысли, что в эту самую минуту какой-нибудь прохиндей, попивая кофий, уже рифмует «время — стремя», я издаю долгое «м-м-м…» — стон страдания, ревности и финансовой катастрофы. Случившаяся рядом сердобольная старушка протягивает мне анальгин. Спасибо!

Дорогу до метро я досиживаю, как на углях, — выскочив, опрометью бросаюсь к автоматам. Телефонную книжку я, конечно, не взял, но пепельниковский номер, слава аллаху, затвержен наизусть.

Занято.

Набираю еще несколько раз, потом уступаю свое место прыщавому парню и долго слушаю, как он уламывает какую-то Нинон пойти размяться. «Ну чё ты? — говорит он, и через минуту: — Ну ладно, чё ты?»

Когда он наконец дочекивает, я почти вырываю трубку из его рук. Если все это было напрасно — я не знаю, что я сделаю! Наконец — долгие гудки в трубке, сердце мое обрывается и летит куда-то в область живота. Ну?

Ворчливый голос советует мне правильно набирать номер.

— Я набираю правильно! — ору я уже в бибикающую трубку и бросаю ее на рычаг. Убивал бы таких советчиц. Двушки кончаются, нервы тоже. Изможденный, выхожу из кабины и опускаюсь на уборочную машину — из тех, которыми распугивают припозднившихся пассажиров.

Спокойно, все в порядке. Текст у меня практически готов, рабочий день — до пяти. Все хорошо. Все просто замечательно. Кому я еще должен отзвонить? Ну конечно! Подайте двушку, граждане!

— Алле!

— Людмила Леопольдовна, здравствуйте, это Скворешников.

— Почему ты не позвонил, Дима? Что-нибудь случилось?

— В общем, да, — говорю я, мысленно обложив себя последними словами. — У меня друг погиб. Сегодня вот похоронили.

— О боже.

Легкое угрызение совести царапает меня: нет, я не соврал, но получилось, будто не звонил я из-за Паши… Пытаюсь представить, что сказала бы Косицкая, узнай она о моих трудах к красным датам, — и не могу. Ничего бы не сказала, наверное, просто потеряла бы ко мне интерес, и