Мы занимались ночь, и день, и снова ночь, и к концу занятий я разучился говорить даже по-русски. А потом зима прошла, и моя возлюбленная перестала спрашивать, хочу ли я зайти, и однажды я зашел к ней без спросу — и был представлен добродушному мужику в свитере, просторно расположившемуся в кресле, где раньше сидел я.

Так все это и закончилось. И никакой любви там не было отродясь — просто мне только исполнилось восемнадцать, а у нее на ту зиму пришлась пауза в личной жизни. И все это так банально, что не о чем и говорить — но почему же сладко ноет сердце, и я отсчитываю этажи серой девятиэтажки, чтобы найти ее окно на шестом?

Энергичная женщина быстро отпирает низкие ворота морга. Мы входим и останавливаемся у огромного, заколоченного в деревянные брусья цинкового ящика.

— Он здесь, — говорит Лев Яковлевич.

Ольга Алексеевна стоит во дворе, прислонившись к машине.

— Ты посиди немного, Оля, посиди! — махнув рукой, кричит Пашин отец и поворачивается к нам: — Давайте снимать цинк.

Он торопится все время, он боится хоть на секунду остаться без дела.

— А там, внутри, деревянный есть?.. — Слово «гроб» я произносить боюсь.

— Есть, — отвечает бородач.

Я выхожу на воздух; два мужичка в ватниках нараспашку молча стоят у самых ворот.

— Мужики, — спрашиваю я, — инструмент есть какой-нибудь?

Коротышка старательно ковыляет за угол. Другой, худой, прокуренный до серых щек, коротко спрашивает, чуть погодя:

— Афган?

— Нет, — говорю я, отсекая расспросы.

— А эта, у машины — мать?

— Мать, — говорю.

— Ах ты…

Из-за угла ковыляет коротышка.

— Вот…

Лицо у коротышки сморщенное, глаза слезятся. Он немного пьян.

Мы высаживаем мощные бруски, и бородач, завладев ножницами, начинает взрезать цинк. Взлетает к низкому потолку и начинает качаться в тесном кубе морга жуткое «цви-уинь», и, унимая этот невыносимый звук, мы с Пашиным отцом разом хватаемся за раскромсанный край ящика.

— Консерва дурацкая, — шепчет он. — Вот черт возьми.

Мы осторожно вынимаем гроб и вносим его в уазик. Там, улучив момент, я шепчу бородачу вопрос, мучивший меня все это время:

— Открывать будем?

Он строго смотрит на меня:

— Не надо.

— Что? что?

— Я думаю, Лева, ведь открывать не надо? — повторяет бородач, глядя на меня досадующим взглядом.

Лицо у Пашиного отца каменеет.

— Я хочу посмотреть на него.

— Не надо, Лева.

Ища поддержки, Лев Яковлевич смотрит на меня; в глазах его светится огромная, какая-то совершенно собачья тоска.

— Наверное, действительно не стоит… — мямлю я.

— Я хочу — на него — посмотреть.

— Хорошо, — говорит бородач. — Только…

— Да. Без нее.

Боясь задеть Пашину голову, я ломиком поддеваю крышку. Мы снимаем ее; я вижу лицо Льва Яковлевича и быстро отхожу, как будто самое важное сейчас — сразу отдать ломик.

Коротышка в ватнике по-прежнему стоит у дверей морга, но уже один. Он смотрит не отрываясь. Маленькое лицо болезненно сжимается, словно в каком-то странном тике. Он поднимает на меня глаза, и я вижу, что коротышка плачет.

Ну ясно, пьян в дугу.

Я лезу в карман за трешкой из бумажного комка, сунутого мне бородачом на все эти дела, и сую ему. Коротышка мотает головой.

— Бери, отец, бери, — уже раздражаюсь я.

Коротышка мотает головой; слезы без остановки бегут по его щетинистым щекам. От уазика отбегает Лев Яковлевич, не оборачиваясь, машет рукой: заколачивайте!

В машину с Пашиным телом сажусь я и, сев, сразу кладу руку на гроб, чтобы не очень трясло Пашу, когда поедем. В маленьком окошке исчезают больничные корпуса, деревья и плачущий смешной коротышка в ватнике нараспашку, ковыляющий вслед. Коротышка машет рукой и что-то говорит, говорит…

Дорога до кладбища неблизкая. Я смотрю, как мотается по полу упавшее ведро. Наконец ведро ударяется в гроб, и, пробравшись вперед, я заклиниваю его под сиденьем.

В голове пустота — просто еду, жду конца дороги. Паши больше нет. У моих ног в обтянутом тканью