К стене за насестом была прикреплена почти неразличимая в полумраке, обрамленная медная табличка, на которой были выгравированы слова: «Вся, елика аще обрящет рука твоя сотворити, якоже сила твоя, сотвори: зане несть сотворение и помышление и разум и мудрость во аде, аможе ты идеши тамо».[18]Что это может означать, я не понял. Рядом с табличкой свисала с деревянного крючка кожаная кобура с прикрепленной к ней сложной системой ремешков и пряжек — я, видевший на своем недолгом веку немало гангстерских фильмов, сразу определил ее как наплечную. А содержала она короткоствольный серебристый револьвер с белой рукояткой.

Револьвер я, разумеется, немедленно сцапал. (Входная дверь была мной предусмотрительно заперта.) Он оказался неожиданно тяжелым для его малых размеров. Заглянув сзади в пазы барабана, я обнаружил, что револьвер заряжен самое малое пятью латунными патронами. «Смит-Вессон». Калибр я определять не умел. Я поднес дуло к носу — это я тоже видел в кино. Дуло пахло крепким металлом и пряным маслом, которым его прочищали. Гладкое, поблескивавшее. Я прицелился через окно в товарный двор «Канадской тихоокеанской», в стоявшие под солнцем наполненные зерном вагоны. А затем быстро отступил от окна, испугавшись, что меня кто-нибудь увидит. Револьвер, представлялось мне, придавал особую значимость Артуру Ремлингеру и его (придуманному мной) «предприятию» — в большей мере, чем что-либо другое из увиденного мною в его жилище. Вот у моего отца тоже был револьвер — в потерю его я никогда не верил и теперь полагал, что отец воспользовался им при ограблении банка. По моим понятиям, револьвер этот сам по себе не сообщал отцу какой-либо значимости, не делал его человеком исключительным. В конце концов, отец получил это оружие от ВВС, и получил даром. Что же касается Артура Ремлингера, тут все было иначе, и во мне снова зашевелились опасения, о которых я уже говорил, — он был человеком непонятным и непредсказуемым. Примерно такие же чувства я испытывал, думая о родителях, о совершенном ими ограблении, о его ужасных — в том, что относилось ко мне и Бернер, — последствиях. Сказать о моих мыслях что-то еще, более определенное, я не мог. Однако револьвер представлялся мне вещью очень конкретной и опасной. А вот Артур Ремлингер человеком, который может обладать такой вещью, не представлялся. Я считал его слишком утонченным для этого — что, очевидно, было ошибкой. Вытерев револьвер подолом рубашки, чтобы смазать отпечатки моих пальцев, я вернул его в кобуру. Ничего я в комнатах Ремлингера не прибрал, придется вернуться в них попозже. Я вдруг испугался, что меня здесь застукают, и потому отпер дверь, выглянул в коридор, никого в нем не увидел и быстро спустился по лестнице к еще не убранным мной номерам.

Едва пришли холода и стали появляться первые охотники (до начала октября американцам стрелять гусей не разрешалось), как Чарли объявил, что теперь я должен буду заниматься только «гусиной работой». К тому времени я прожил в Партро целый месяц, хотя, как уже было сказано, время представлялось мне остановившимся и большого значения для меня не имело, не то что два месяца назад, когда до начала школьных занятий оставалось всего несколько недель и дни казались длинными, тягучими, а время выглядело противником, которого следовало подавить и победить, — как делал, играя в шахматы, Михаил Таль.

Я уже свыкся с моим маленьким двухкомнатным домишкой. Конечно, заглядывать в отхожее место мне приходилось по-прежнему, — я и заглядывал, убедившись предварительно, что Чарли не наблюдает за мной, и никогда не задерживаясь там надолго. Но все же у меня имелось электричество, питавшее лампу дневного света и плитку, которая давала немного тепла. Умываться у насоса я больше не мог, слишком холодные дули ветра. Однако вечерами я приносил ведро воды, грел ее и омывался, используя тряпку для мытья посуды, мыло «Палмолив», которое купил в аптеке и хранил, чтобы до него не добрались мыши и крысы, в жестянке из-под табака, и откопанную мной в помойной яме кастрюльку.

Одну из двух раскладушек я перетащил из задней комнаты дома на кухню — во второе мое помещение. Стена задней смотрела на север, и наступивший холод проникал в нее через штукатурку и дранки, да и ветер, посвистывая, пробивался сквозь треснувшие оконные стекла, отчего ночами эта комната, в которой и света-то не было, становилась до крайности негостеприимной. На кухне же стояла старая железная печурка с разошедшимися сварными швами, и я кормил ее кусками гнилых досок и отвалившихся от высохших деревьев веток да хворостом, который собирал во время прогулок по Партро. Одежду и постельное белье я стирал, а кухонную посуду мыл все под тем же насосом, пол подметал найденной мною метлой и, в общем, считал, что хорошо приспособился к обстоятельствам, которые и продлятся еще неведомо сколько, и движутся в направлении мне неведомом. Надо бы еще было подстричься в парикмахерской Форт-Ройала: время от времени я замечал свое отражение в зеркале одной из ванных комнат «Леонарда» и понимал, что похудел и зарос. Однако в хибарке у меня зеркала не было, и о внешности моей я вечерами не думал. О том, что следует подстричь волосы (да и ногти тоже, как делал отец), я вспоминал, лишь когда ложился спать, а на следующий день забывал снова.

Я перенес в холодную северную комнату несколько стоявших вдоль стен кухни картонных коробок, заслонил ими окно, трещины и дыры в стене. Купил в аптеке Форт-Ройала лиловую ароматическую свечу, лавандовую, и жег ее ночами, поскольку слышал от мамы, что аромат лаванды помогает заснуть, да и в хижине моей, холодной она была или теплой, навсегда поселились запахи дыма, гнили, давно выкуренного табака и человеческого пота — всего, что стены ее впитали за десятилетия, которые в ней проживали люди. В скором времени ей предстояло развалиться, уподобившись другим постройкам Партро. Я знал, что, уехав отсюда и вернувшись год спустя, вряд ли увижу даже следы ее присутствия здесь.

В те вечера, когда я, покончив с ужином и прогулкой, обнаруживал, что способен сносить одиночество (хотя положение мое мне никогда приемлемым не казалось), я садился на раскладушку, разворачивал на одеяле шахматную доску, расставлял в четыре шатких ряда пластмассовые фигуры и обдумывал ходы и стратегии, которые затем использовал, играя с идеализированными, не определенными мною точно противниками. Ни с кем, кроме Бернер, я до того не играл. Но думал, возясь в хижине с шахматами, об Артуре Ремлингере. Стратегии мои подразумевали, как правило, отважные фронтальные атаки. Я побеждал противников, жертвуя им фигуры на манер все того же ставшего моим героем Михаила Таля. Эндшпиль неизменно достигался с молниеносной быстротой, поскольку сопротивлялись мои противники вяло. Иногда я играл медленно, прибегая к обманным атакам и отступлениям (последние мне не очень нравились) и сопровождая их проницательными комментариями и замечаниями касательно того, что уже предприняли противник и я, и что он, по всему судя, задумал, но никогда не открывая ему моего плана победоносной игры. Все это время я слушал старенький радиоприемник «Зенит», чьи лампочки тускло светились за обозначавшими длины волн цифрами. Холодными безоблачными ночами из приемника неслись голоса далеких людей, и мне казалось, что это ветер разносит их по свету без какого-либо уважения к границам. Де-Мойн. Канзас-Сити. Чикаго. Сент-Луис. Скрипучий негритянский голос из Техаса. Кричавший о Боге голос преподобного Армстронга. Голоса, принадлежавшие, как я полагал, испанцам. Другие, обозначенные мной для себя как французские. Ну и конечно, канадские станции — Калгари, Саскатун, — принимавшиеся очень чисто и сообщавшие новости: Канадский билль о правах, «Федерация кооперативного содружества» Томми Дугласа. Звучали названия городов, о которых я ничего не знал, понимая, впрочем, что к Америке они отношения не имеют, — Норт-Бетлфилд, Эстерхази, Ассинибойа. Я тешил себя надеждой настроиться на какую-то из станций Северной Дакоты — не так уж и далеко она находилась — и узнать что-нибудь о суде над моими родителями. Но так и не нашел ни одной, хотя временами, лежа в темноте на раскладушке и слушая, как пощелкивает, остывая, печка, притворялся перед собой, что слышу обращенные ко мне американские голоса, голоса людей, которые все обо мне знают и дадут мне хорошие советы, если только я смогу не засыпать подольше. Во многие ночи именно эти мысли вкупе с лавандовой свечой меня и усыпляли.